Игровое начало и особенности самоопределения героя в повести М.Ю. Лермонтова <Штосс> (в соавторстве с А.А. Ефимовым)
В связи со светским планом осуществления любви возникает мотив господства. Феномен господства в <Штоссе> также получает двойственное воплощение: социально-нравственный план (Лугин – светские женщины) и метафизический план (Лугин – Штосс). Первый обнаруживает в образе Лугина мотив демонизма: «он вспомнил…, как часто делал зло именно тем, которых любил, какая дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слезы, вызванные им из глаз, ныне закрытых навеки…» [5, с. 328]. Светский демонизм героя порождает стремление к метафизическому господству. Однако, это не эволюционный процесс (нарастание господства), а своеобразная антиномия. Карточный поединок со Штоссом дает герою надежду на преодоление неудачного жизненного опыта, воспринимается им как возможность взять у Судьбы реванш за «все его прошедшее». Метафизическое господство парадоксально отрицает демонизм (ср.: демонизм Печорина).
Карточный поединок обнаруживает стремление Лугина-игрока к самоопределению в своей индивидуальной человеческой воле. И в этом смысле метафизическое господство (стремление «переупрямить» Судьбу) непосредственно связано с феноменом смерти, так как схватка с Судьбой – это всегда схватка за жизнь [10, с. 278-279; 12, с. 382; 20, с. 93]. Мотив смерти придает пограничной ситуации высший градус экзистенциальной напряженности. Борьба с Судьбой (смертью) становится формой обретения чувственной любви: «он был в сильном проигрыше, но зато каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку, за которые он готов был отдать все на свете» [5, с. 332]. В сновидчески-игровом пространстве Лугин совершает эстетическое движение от светского господства к метафизическому ради обретения любви и преодоления смерти.
Созерцательность сновидчески-игрового существования ведет Лугина к особому эстетически-чувственному состоянию, которое чревато экзистенциальным прозрением: «В эту минуту Лугин не мог объяснить того, что с ним сделалось, но с этой минуты он решился играть, пока не выиграет: эта цель сделалась целью его жизни, – он был этому очень рад» [5, с. 331].
Тем не менее, ситуация самоопределения остается неразрешенной в связи с неожиданным обрывом сюжета. Экзистенциальный акт дан в форме трагического, длящегося мгновения: «Всякую ночь в продолжение месяца эта сцена повторялась: всякую ночь Лугин проигрывал…» [5, с. 332]. В.Э. Вацуро объясняет это жанрово-тематически, с помощью «мотива посмертного заклятья», распространенного в западноевропейской фантастической прозе (в частности, в готическом романе). Старик-призрак не может проиграть, так как обречен проклятием только выигрывать, в результате ситуация приобретает оттенок трагической неразрешимости [2, с. 274]. Однако, в отношении <Штосса> не все так однозначно.
Действительно, повесть по происхождению является «литературной мистификацией», и Лермонтов естественным образом принимает эту жанрово-тематическую мотивировку. В новелле видны черты романтической поэтики: сопряжение физиологического и фантастического (в духе «Невского проспекта», «Портрета» Н.В. Гоголя). Кроме того, образ Лугина, по сравнению с «Героем нашего времени», оказывается шагом назад, возвратом к неоконченным героям «Вадима» и «Княгини Лиговской». Его самоопределение в повести сохраняет романтическую референтность: стремление Лугина к идеалу истины, добра и красоты, который принципиально неосуществим в действительности (даже сновидной). Отсюда, незавершенность центральной игровой ситуации <Штосса>.
На этом можно было бы поставить точку, если не принимать во внимание особый, эстетически-игровой замысел Лермонтова, лежащий в основе произведения. Он становится фактором художнического развития автора <Штосса>. Образ Лугина приобретает отличные от романтизма черты (в духе «Игрока» Ф.М. Достоевского), становится моментом художественной объективации романтического в пространстве экзистенциальных феноменов. Трансформация образа романтического героя осуществляется на почве социально-антропологической обусловленности: нарастание личностных качеств Лугина обнаруживается при описании экзистенциальных мотивов (любви, смерти, труда, господства) в их различных измерениях (социальном и индивидуальном). Процесс самоопределения не получает завершения, но игра становится пространством, где Лугин постоянно ощущает экзистенциальную причастность к романтическому идеалу. Поэтому она обретает уникальный субъективный смысл: играть для Лугина равнозначно существовать, жить вообще [9, с. 66].