«Бог помочь вам..»

Посвящается выдуманным персонажам этой истории – писателям Василию Аксёнову и Юрию Казакову

«Бог помочь вам…»

Было это уже очень давно –  в тысяча девятьсот шестьдесят каком-то году.

Унылый ноябрьский перрон мигнул на прощанье семафором, блеснувшим на мокром асфальте. Рядом асфальтовым же отражением таяло наоборот неоновое слово «Ресторан» — тоже зелёного цвета. Поплыли, всё ускоряя свое движение, огни большого города, разноцветные окна квартир – десятки, сотни, тысячи, — и нет никому дела до одинокой, покинутой всеми милой девушки с длинной косой и заплаканными глазами, одной-одинёшенькой в мрачном купе скорого поезда, который как бы украдкой  пробирается между угрюмых домов, ощетинившихся колючим светом окон, словно обороняющих свой вечерний уют от чуждого вторжения.

Ноябрь уже на исходе. «Вот, за ноябрём – декабрь, и снег, снег… Заметёт-запорошит все тропинки, все следы…» Ей стало очень жалко себя, как будто она видела со стороны эту девушку с косой в промокших насквозь резиновых ботиках и пальтишке без воротника – даже нос некуда спрятать! И вот она сидит одна в лесу, как бедная падчерица, а снег идёт и идёт, и нет никакой надежды, что её найдут, спасут, отогреют… Она вновь заплакала, ещё пуще, уронила голову на столик и не вытирала слёз.

Поезд уже набирал ход мерным ритмом колёсного стука. Мелькали пригородные посёлки, деревни в отдалении; деревянные жирафы-шлагбаумы опускали свои длинные шеи, будто поклонялись курьерской скорости летящего поезда. А поезд гудел сердито: ту-у-у!.. И чем больше скорость, быстрее мелькание огней, тем, казалось, меньше у неё надежды: жизнь кончена!

С тяжёлым скрежетом в купе ворвался яркий коридорный свет. Кто-то помедлил у двери, но войти не решился. Дверь, взвизгнув, захлопнулась, и снова – одиночество, покачивание купе, звякание забытой       бутылки о кожух отопительной батареи. Вот встречный товарняк с грохотом пронёсся мимо, унося в темноту свой пронзительный крик и лязг железа.

Долго тянуться так не могло. Ещё немного – и она бы, наверное, побежала по вагону искать людей, умолять сжалиться, простить, принять.

Но тут дверь отворилась, кто-то протянул руку, и щёлкнул выключатель. Лампочка замигала и нехотя разгорелась. В дверном проёме стояли двое мужчин: один впереди, он загораживал собой весь проход, большой, в толстом свитере, с обширной лысиной – совсем почти лысый мужчина, а из-за его плеча глядели любопытные глаза другого пассажира –шевелюра его казалась очень пышной рядом с сияющей головой его друга.

Она повернула к ним растерянное свое лицо. Во взгляде её читались горе и мольба. И вдруг она снова залилась слезами – кто знает, может, это уже были слёзы облегчения и надежды на спасение, разрешение от одиночества и неизвестности?

Мужчины сели напротив неё и были, казалось, в замешательстве. В самом деле, что прикажете делать: в спящем уже поезде, в ночном одиноком купе вы встретили эти очаровательные в несчастье своем глаза – коса на плече, щёки в слезах — что прикажете делать двум мужчинам, которые пробирались к указанному в оплаченном билете ночлегу, а попали в горенку к горюющей царевне? Кто может посоветовать?

Тот, с голой головой, был постарше и, кажется, серьезнее другого, но и он молча глядел на девушку, не решаясь что-либо предпринять. Наконец, он решительно произнёс:

— Э-э, мадемуазель! Позвольте Вас так называть на старинно-иностранный манер? Впрочем, если угодно, я буду называть Вас сударыней? Ничего? Ну ладно. Сударыня, мы с моим другом, Василием его зовут – так просто и вместе с тем достаточно величественно, Вы не находите? Спасибо, он польщён. Так вот: мы с Василием уже полчаса курим в коридоре перед Вашей унылой дверью, так что успели поглотить немыслимую по нашему хилому здоровью дозу никотина. Да. При этом мы думали и никак не могли решить, что делать: с одной стороны, Ваш покой и уединение для нас священны, а с другой стороны, человеколюбие, которого в нас достанет… в общем, всем хватит нашего с Василием гуманизма, — настойчиво требует от нас действенных мер по разоблачению тёмных сил, которые свили гнездо в Вашем юном сердечке и разбивают его с каждым мгновением пути в этом оглушительном поезде. Я уже не говорю о билетах, этом сущем пустяке, которые мы с Василием приобрели, между прочим, в предварительной кассе за целых две недели до этого ни на что не похожего вчера. Как нам быть? Разрешите наши сомнения, не то мы с другом разом прыгнем с площадки тамбура в безвестную мглу, и Вам будет так же жалко нас, как и того, по ком теперь так горячо и отчаянно бьётся Ваше сердце. Повторяю: Вам будет нестерпимо жалко нас, ибо мир, и Вы тоже, как его прелестная частичка, потеряет двух великих писателей, двух провидцев, двух избранников судьбы и джентльменов!

Василий в это время теребил свои усы и усмехался лукаво. Ах, нет! Усы у него появились много позже! Конечно, не было никаких усов! Было молодое улыбчивое лицо, высокий лоб и добрый, но чуть колючий, иронический взгляд.

Она не знала, что ответить на эту забавную тираду и молча переводила удивленный взгляд с одного великого писателя на другого, и ей уже начало казаться, что она не впервые видит эти симпатичные лица. От этого ей вдруг сделалось легче: ведь не чужие всё-таки люди, знакомые, вроде!

Тут подал голос Василий:

— Вы верьте, сударыня: Юра врать не умеет, с детства не приучен! Не приучили в детстве врать, вот он теперь и не может даже отличить ложь от правды: всё ему одно, придумает — не солжёт!

Она улыбнулась невольно, и Василий удовлетворённо провёл рукою по тому месту, где должны быть усы. Интересно, носит ли он теперь усы, и где он теперь, этот ладный мужчина с добрым лукавым взглядом, который в ту страшную ночь спас её от верной, как ей казалось, гибели?

Юра усмехнулся и любовно кивнул в сторону своего великого друга: дескать, что я говорил?

Пространство купе раздалось, свет начал разгораться, и вдруг купе заискрилось тайным золотым свечением бутылки грузинского коньяка «Греми», которая неведомо как очутилась на столике вместе с тремя хрупкими стаканами, пока ещё пустыми, но уже поймавшими волшебную струю целительного света.

Она ойкнула и недоумённо посмотрела на великих своих попутчиков, которые с самыми невинными физиономиями пожимали плечами, бросали взгляды на потолок, на пол, под столик.

Юра нашёлся первым:

— Слава тебе, о великий Арзиани, владетель благословенных лесов и виноградников, повелитель тучных стад на бархатных склонах гор вечно сияющей ослепительной Грузии, родины «Витязя в шкуре барса» и благочестивого Иллариона! Мы поняли твоё соизволение! И да будет всё исполнено, как ты велишь!

— Чёрта с два вы что-нибудь поняли, чтоб мне никогда больше не видеть священной Алазани! – сказал Вахтанг Арзиани, а это был именно он, протискиваясь в купе. – Боги! Что мне делать с этими бестолковыми писателями, которые никак не усвоят простой закон кавказской жизни: собрался пригубить божественный «Греми» — не забудь пригласить друга своего, Вахо Арзиани!

Что тут сделалось! Купе содрогнулось от смеха, молодого беззаботного хохота молодых ещё, весёлых и талантливых людей, щедро дарящих свою жизнь встречному — поперечному, не скупясь, ибо жизни человеческой всегда хватит до самой смерти, и потому не о чем печалиться, а надо жить, жить, жить!!!

И она хохотала, забыв своё горе, а может быть, и про все будущие печали и утраты. Какие утраты? Счастье-то какое, Господи, радость-то так и хлещет через край, захлёстывает смехом до слёз и это купе, и затемнённый уже коридор, и зловещую темноту там, за окном, где гнут свои шеи шлагбаумы-жирафы и сердито пыхтят у переездов автомобили – не сердитесь, забудьте, счастье-то какое!

В купе заглянул угрюмый проводник, обвёл всех сонными глазами и проворчал: «Сна на вас нету, бездельники!»

— Это мы – лодыри? – Возмутился Василий. – Да знаете ли Вы, с кем говорите, кому Вы говорите такие безответственные слова? Мой друг, товарищ Казаков, в сопровождении своих заместителей и коллег, а также учёной секретарши возвращается из-за границы, из самого Бомбея, с важных переговоров о дальнейшем предотвращении опасных излучений флюидов и гемоглобина в атмосфере, в космосе и под землёй! Это их Вы называете лодырями и пьяницами? Да Вы понимаете ли, что Вы смеете утверждать?

— Я… я не утверждаю… Кто сказал: пьяницы? Очень даже понимаем: товарищам надо снять напряжение, расслабиться, так сказать, отдохнуть, отвлечься…

— Василий Павлович, Вы слишком уже того, строго как-то, официально… Проще надо быть. Вас как зовут? Порфирий Львович? Чудненько! Порфирий Львович, я и мои коллеги почтём за честь пригласить Вас на минутку – мы службу знаем! – к нашему столу. Вот так! Будьте здоровы!

— Доброго вам здоровьичка, товарищи! Желаю от всей души вам новых успехов в осуществлении ваших грандиозных планов… — заговорил вдруг проводник передовицей, попятился, сжался и исчез, не открывая двери.

— Приезжайте, генацвале, на-ни-на-ни-на… — затянул Арзиани, воодушевлённый «Греми» и победой над тёмными силами купейного вагона.

Разошлись далеко за полночь. Вернее, это Арзиани ушел в своё купе, бормоча что-то о цинандали, тёмно-красном, Дали…

Утренний перрон Московского вокзала в Ленинграде блестел никелем электровозных поручней, светился белыми фартуками носильщиков. Мельтешили нарядные пассажиры, спешили куда-то с багажом, будто срочно эвакуировали свой скарб, опасаясь разлива Невы, кротко несшей свои воды мимо гранитных набережных, мостов, площадей, скверов… Солнце не скупилось, отдавая северной столице последнее, что у него оставалось: уходящее осеннее тепло.

— Вы снова грустите? Отчего? – спросил Василий, отдавая её небольшой чемоданчик и заглядывая в глаза. – Спрашивайте, мы в этом городе можем всё!

Она робко подняла голову и решилась:

— Мне негде ночевать, а с гостиницей – знаете сами. Не могли бы Вы… Нет ли у Вас знакомых, чтобы помочь?

— Это не горе! Это не тот случай, когда ничего уже нельзя сделать, и дуло пистолета кажется лучшим лекарством! Идёмте!

Они подошли к телефону-автомату на привокзальной площади. Василий открыл дверь, и она услышала:

— Алло! «Европейская»? Говорит Василий Аксёнов! Посмотрите, пожалуйста, на моё имя забронирован номер. Есть? Как обычно? Прошу Вас, сейчас подойдёт девушка, отдайте ей этот номер! Да. Ну, Вы же меня знаете? Зачем? Спасибо, очень Вам благодарен!

— Вот и всё, — повернулся он к девушке, которая в смущении не знала, как благодарить его, этого волшебника, который уже два раза спас её от гибели в этом мире, полном жестокости и разочарований!

— Не печальтесь, красавица! – Юра улыбнулся, поклонившись издали.

Они заторопились, великие писатели с потёртыми портфелями.

— Я позвоню! – крикнул Василий. – До свидания!

Они двинулись прочь с привокзальной площади, не оглядываясь, и шарканье десятков подошв поглотило лёгкую поступь двух людей, случайных попутчиков в купе скорого поезда, которых ей никогда не суждено забыть.

Где они теперь? Сначала она следила за ними по журнальным публикациям, по критическим обзорам, потом писать и говорить о них стали меньше, меньше. Где они теперь? Да и она уже не так исправно гоняется за литературными новинками, как встарь, в те времена, когда горестный поезд нёс её в Ленинград, в ноябрьскую ночь. О чём она плакала тогда? Ведь забыла, что за горе мучило её, исторгало потоки слёз! Вот уж действительно: девичьи слёзы – что вешняя вода…

А они, эти мужчины, молодыми ушли от неё в том ноябре, что вечно уже теперь останется с ней, до самой смерти!

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море

И в мрачных пропастях земли!

1982 г., ноябрь