Отзыв А.М. Буланова

Отзыв официального оппонента о диссертации Зотова Сергея Николаевича

«Художественное пространство — мир Лермонтова», представленной на соискание ученой степени доктора филологических наук по специальности 10.01.01 — русская литература

Название диссертационного исследования Зотова С.Н. не может не вызвать некоторого удивления, потому что привычные в нашей науке понятия «художественное пространство», «художественный мир» и подобные им непривычно объединены в одну емкую формулировку, когда художественное пространство и является миром художника. Разумеется, удивление сменяется любопытством, которое и удовлетворяется автором работы во Введении.

Исследовательская позиция Зотова С.Н. объясняется «необходимостью преодоления методологической ограниченности распространенных исследовательских практик…» и развертыванием собственных теоретических положений, заключающихся в понимании пространственности как формы осуществления художественного творчества (С. 5). Подобная позиция определяет и главную цель — «на новом основании показать своеобразие литературной позиции Лермонтова», что диктует формулировать главную задачу как исследование проблемы телесности / пространственности творчества в ее литературно-художественной и теоретико-методологической манифестациях (С. 6).

Вообще говоря, метафора художественного текста как телесности перестала нас удивлять своей оригинальностью и вроде бы не требует от ученого специального исследования, однако, Сергей Николаевич связывает ее с проблемой, имеющей бесспорный литературоведческий приоритет, проблемой «смерти» и «воскрешения» автора. Этому как раз и посвящена Первая глава «Художественное пространство как проблема литературоведения».

В ней рассматривается история европейской критической мысли о «смерти автора» и усилия русской филологической мысли по «воскрешению» автора. Не совсем, правда, понятно, для чего нужно было столь подробно и тщательно изучать «смерть автора»: ведь в русской филологической традиции его никто и не «убивал»! В связи с этим в работе наличествует весь «джентльменский набор» имен: от М.М.Бахтина и А.Ф.Лосева до Р.Барта, Бодрийара и самго Жака Деррида. Однако, как бы не уживались представители русской религиозной мысли с постструктурализмом и деконструктивизмом, у С.Н.Зотова это не дань моде, а определенная, последовательная методологическая стратегия. Ведь всякая теоретико-литературная рефлексия должна в конечном счете «работать» или… не работать. В этой диссертации она «работает» и работает достаточно эффективно. Так, например, в современной теории автора достаточно полно разработаны терминология и понятийный аппарат. Но Зотов С.Н. демонстрирует во второй главе «Пространство «Демона» собственное понимание взаимоотношений автора и повествователя и убедительно доказывает, что «позиция повествователя отлична от обобщающей авторской и даже особым образом ей противопоставлена … Речь идет о внутренней антитетичности авторской позиции. Вступая в диалог с самим собой, автор «являет» себя в качестве повествователя… автор-повествователь обнаруживает себя в области нравственно-психологических мотивировок душевных движений и поступков персонажей, как вдохновенный литератор-пейзажист. Т.о. пространство повествователя — нравственно-психологическое постижение жизни и литературное её воссоздание; пространство автора — библейско-апокрифическое, пророческое значение ситуаций» (С. 257). Это тонкое терминологическое различение автора от повествователя многое дает для толкование художественного пространства «Демона» и постромантической литературной позиции Лермонтова. Возможно, можно было бы воспользоваться различением ипостасей автора, как это сделано С.Г. Бочаровым по отношению к «Евгению Онегину», но это только предположение!

Все-таки пора подвести черту под теоретико-литературными изысканиями диссертанта и отметить его несомненно глубокое понимание основных литературных и литературоведческих стратегий XX века: М.М. Бахтин — С.С. Аверинцев — постструктурализм — Б. Пастернк — И. Бродский. Я бы только позволил себе усомниться в абсолютизации положения о том, что обретение «пространства художественного творчества связано в первую очередь с интерпретатором» (С. 139). Было бы логично предположить, интерпретируя самого С.Н. Зотова, что сколько интерпретаторов, столько и типов, видов пространств художественного творчества!? Разумеется, понятны усилия диссертанта связать воедино понятия телесности и пространства художества, художественного пространства — это автору в основном удалось. Но и сама герменевтика не задает столь однозначно тезиса. В связи с этими рассуждениями хотелось бы отметить исключительную философскую и литературоведческую эрудицию Сергея Николаевича и его замечательный дар тонкого интерпретатора и истолкователя лермонтовских текстов.

Именно это свойства и качества обнаруживается во Второй главе — «Пространство «Демона», в которой со всем тщанием и, я бы сказал, часто виртуозно проанализировано «художественное пространство» гениальной поэмы М.Ю. Лермонтова. Основные усилия в этой главе автор диссертации сосредотачивает на доказательстве «интеллектуального переживания» Лермонтовым Библии как «…этиологического мифа, объясняющего присутствие в мире зла как уклонения от добра, а также телесную и нравственную сущность человека. Именно такое видение Библии воплощено Лермонтовым в художественном пространстве «Демона» (С. 152). Надо отметить, чтобы усилия принесли результат, С.Н. Зотову понадобилось изучить не только Библию, но отчасти и библиистику, богословие, а поскольку в диссертации сам великий русский поэт в некотором смысле предстает экзегетом, то это не только инструмент для понимания и объяснения отдельных сторон поэтики, но и существа художественного мира, имя которому — Лермонтов.

Забегая несколько вперед нужно высказать некоторое существенно важное общее положение, связанное с исходными установками, может быть, главной исследовательской интенцией диссертанта. В начале устанавливается несколько основополагающих понятий, которые, по мнению С.Н. Зотова имеют принципиальное объяснительное значение. (?) Кроме того, для обоснования телесности и художественного пространства как мира Лермонтова автор прибегает не только к философам и адептам постмодернизма и постструктурализма, но и классической европейской философии от античности до Гегеля, Штирнера. И если в Третьей главе он прямо декларирует, что смотрит на Печорина сквозь призму Камю, то не является ли в таком случае взгляд на Лермонтова тоже взглядом сквозь разноцветные очки разнообразных и разноречивых тысячелетних взглядов философов, эстетиков на мир, человека, искусство? Обычно это, как правило, становится правилом и хорошим тоном для многих диссертационных исследований, и часто не оправдывает конечных выводов. Но мы должны принять во внимание, что это является логическим следствием необходимости использования интегративного подхода к изучению тех или иных феноменов культуры.

В случае диссертационного исследования С.Н. Зотова, увы, как бы мне ни хотелось упрекнуть его в таком разбросе, я не нахожу возможности этого сделать. Потому что каждое понятие, выводимое им из тех или иных положений, в общем-то не очень приемлемых мною деятелей поструктуралистов, приводится к некоему общему целому, то есть демонстрирует свои разрешающие возможности. Это, конечно, свидетельствует о способности автора извлечь из разных философских источников, теорий и концепций необходимое для собственных теоретико-методологических построений. Так что перед нами, безусловно, глубоко продуманная работа теоретико и историко-литературного характера, в которой все понятия реализуются в конкретных анализах произведений Лермонтова, и которая сама образует исследовательское пространство, имя которому… С.Н. Зотов.

Однако нужно вернуться к рецензируемым главам диссертации. Утверждая, что «идентичность Демона и злого духа/сатаны Библии, а также центральная тема поэмы — любовь Демона и Тамары — обусловливают учет при интерпретации лермонтовского произведения более широкого библейского контекста» (С. 172), диссертант и обращается к по мере надобности к различным библейским контекстам, книгам «Псалмов», «Товит», «Бытие». И это утверждение приводит к выводу о том, что «библейское происхождение или качество многих мотивов и образов поэмы «Демон» кажется очевидным…» (С. 202), так же, как и то, что одна из основных особенностей библейской поэтики — «поэтика длящегося мгновенья» — есть и важнейшая особенность поэтики «Демона». Глава завершается впечатляющими выводами о «пара-мифологической ситуации, то есть о творимым автором мифе о попытке вочеловечения Демона» (С. 240). «По существу «Демон» — антибайроническая поэма… Лермонтов создает небывалое сочинение, образно-мифологическая форма которого соответствует в своем художественном значении движению европейской философской мысли в направлении экзистенциализма». И это, конечно, смелое утверждение — как будто экзистенциализм вершина вершин! Может быть, подобную гипотезу лучше не артикулировать? Ведь Лермонтов и его творчество не «недоконченны», но незакоченны! И поскольку это всем известно, то часто в даже самых глубоких и тонких исследованиях последний период выглядит итоговым, тогда как он, возможно, только подступ к чему-то совсем иному.

Третья глава «Мир Лермонтова» содержит в себе семь параграфов, в которых обосновывается дальнейшее развитие и соотношение литературоведческих понятий, а так же рассматриваются драма «Маскарад», роман «Герой нашего времени» и зрелая лирика Лермонтова. С теоретико-методологической точки зрения важно уточнение понятия «Литературная позиция». Автор утверждает, что «это необходимое литературоведческое понятие, которое обозначает новую исследовательскую интенцию: предметом понимания становится не столько творческий путь художника, опредмеченный поэтическими достижениями, сколько иное этого пути — творческая индивидуальность, его избирающая» (С. 250). Разумеется, творец является во многом автором (творцом) собственной судьбы, однако, и он существует не в виртуальном вакууме, а среди людей, в пространстве традиции, зависит от множества обстоятельств и т.д. Так что есть и путь и движение… А то, что литература есть способ жизнеутверждения, что миропонимание художника осуществляется посредством литературы — это как даже и не удобно утверждать… В этой связи хотелось «намекнуть» диссертанту, который вообще-то всегда корректен по отношению к предшественникам, некоторую резкость в этой главе. Нелишне вспомнить А.С. Пушкина, который напомнил Рылееву, кто кого вскормил грудью. В общем все это не лишено интереса, но, как мне представляется гораздо интереснее «прочтение» самих произведений.

И хотя «игра и любовь как формы самоопределения героя в драме «Маскарад» рассмотрены с присущей Сергею Николаевичу тонкостью, я все же хочу остановиться на «Герое нашего времени». Роман анализируется в третьем параграфе Третьей главы. И основная идея аналитического рассмотрения усматривается в том, что «узнаваемая романтическая личность показана в критический момент, знаменующий собою поворот в миропонимании и судьбе героя. Личностные качества Печорина в романе в отчетливо выраженном развитии, и обнаружение этого развития позволяет говорить о философском качестве художественного мышления Лермонтова в романе» (С. 281). Несомненно, это плодотворная идея, способная по-новому осветить и образ-характер, и способы его художественного представления. Это же идея, кстати, кроме отмеченных диссертантом работ лермонтоведов, содержится и в диссертации Л.В. Жаравиной «Религиозно-философская проблематика в русской литературе 1830-1840-ых годов: А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь» и в её же одноименной монографии. Это, конечно же, замечено не в укор диссертанту, напротив, свидетельствует (не о «бродячих» научных сюжетах) о верности и плодотворности рассмотрения образа Печорина в свете проблемы личности.

Каждому грамотному литературоведу понятно, что любая теоретико-методологическая позиция должна быть эксплицирована в толковании тех или иных произведений, а всякое толкование требует развертывания системы толкований. В диссертации Сергея Николаевича все это есть, только он, может быть, в соответствии с установленной им особенностью поэтики Лермонтова — «длящегося мгновения» — прибегает к помощи не только критиков определенного историко-литературного контекста, но как истинный «человек-этернист» (читай: «ученый-этернист») смотрит на Лермонтова из настоящего. Так, например, IV параграф Третьей главы называется «Концепция романтизма Альбера Камю и роман «Герой нашего времени». И, как замечает сам автор, «интерпретация образа Печорина в связи с характеристикой романтизма у Камю не может считаться исчерпывающей и единственно возможной» (С. 304). Это бесспорно верно. Но что может считаться единственно возможным, когда речь идет о Лермонтове!? Очевидно и настоящее диссертационное исследование? Тем не менее нужно заметить, что подобный взгляд на романтизм А. Камю и вытекающее из него толкование Печорина, как денди дает существенный прирост понимания героя романа.

По существу Сергей Николаевич смотрит на Печорина не глазами Камю или Штирнера, а собственными, то есть в свете собственной концепции творчества Лермонтова, поэтому глубоко содержательным выглядит анализ «логики ума и чувств» и конечный вывод: «Возникновение демонического мотива в самоопределении героя отражает в конечном счете диалектику психологических процессов, приводящих к качественному изменению его характерных черт. Изображение этих процессов возможно у Лермонтова благодаря утверждаемой им поэтике длящегося мгновения» (С. 312). Здесь не с чем спорить, нечего опровергать, можно считать этот вывод отныне безусловным фактом лермонтоведения.

VI параграф этой главы посвящен «Пространству лирики Лермонтова», и начинается историографическим экскурсом о «лирическом герое» в творчестве поэта. В целом содержательное и глубокое освещение истории вопроса, как уже отмечено выше, страдает некоторым ригоризмом, который может быть в известном смысле и оправдан. Диссертант не устает доказывать свое исходное положение о телесности художества и находит все больше и больше примеров, утверждающих (не подтверждающих) эту истину: К.-Ю. Юнг, Дьёрдь Петри, Бродский… Я бы вначале процитировал Пушкина, а потом уж всех остальных: «Пока не требует поэта…» и не столь доверчиво отнесся к «решительно» утверждаемой Эткиндом особенности Лермонтова: «личность, утверждаемая Лермонтовым в его стихах, сложнее поэтической личности Пушкина и раннего Тютчева, Баратынского, Дельвига, Вяземского, Полежаева…» (С. 327) Без комментариев, это, конечно, не оставишь.

Не это, разумеется, главное, в третьем параграфе «Основные черты поэтической личности Лермонтова. «Воскрешение автора». Размышляя а об этапах развития поэзии Лермонтова, Сергей Николаевич переходит к конкретным разборам, в которых движение лирических форм увидено как переход от «риторичности» к «антириторичности». Особенно примечательны разборы стихотворений «Не верь себе, мечтатель молодой», «Журналист, Читатель и Писатель», в которых показано, как     «… своеобразная пост-поэтическая рефлексия избегает прямой риторичности, но не покидает романтической проблематики лирики — таково, кажется, одно из выражений постромантической тенденции лермонтовской поэзии». В этом параграфе многие стихотворения прочитаны чрезвычайно тонко и убедительно и точно обозначены как «выражение поэтической экзистенции, поэзии существования». Однако нельзя не заметить неоднозначности некоторых толкований, спорности отдельных утверждений. Я бы не столь категорично отнес «Есть речи — значенье…» к элегической любовной лирике, а утверждение о «мистической трактовке заглавной темы стихотворения «Родина» меня несколько смущает.

Действительно, «странная любовь» может быть истолкована мистически, но ведь любовь вообще исполнена мистики: ведь любим мы не умом, а сердцем, и глубина этого чувства, сердечного познания таинственна, но в целом же внятна, как и тютчевское «Умом Россию не понять…». Так что вполне объяснима любовь к «чете белеющих берез», к «полному гумну», как и вся «фатическая коммуникация, возникающая на этом поэтическом пространстве. Однако я готов снять все вопросы, читая заключительный пассаж о том, что «Сердечность не только и не столько один из мотивов лирики Лермонтова, это пространство его поэзии — от раннего стихотворения «Мой дом»… до сердечного разговора в конце творческого пути… Поэтическая жизнь Лермонтова — правда сердечных испытаний в многообразии ритма. Но и стихотворчество как просодия — это ведь сердцебиение, ритмическая характеристика пространства поэзии, это тот самый звук, который вмещает прихлынувшую к миру полноту сердечности».

На этом можно было и закончить рассмотрение диссертационного дискурса в его формальном и содержательном наполнении, и, несмотря на то, что есть еще параграф о постромантизме и содержательное Заключение, сделать итоговый вывод. Сделанные в процессе анализа замечания — естественное следствие не ошибок и просчетов автора диссертации, а глубины и содержательности рассматриваемых им проблем, и, может быть, излишней придирчивости оппонента. Но никакая придирчивость не сможет поколебать глубокого убеждения, что диссертационное исследование Сергея Николаевича Зотова «Художественное пространство — мир Лермонтова», несомненно, является оригинальным, самостоятельным, вносящим в лермонтоведение новую страницу. Диссертация имеет глубокое научно-теоретическое и практическое значение. Автореферат и публикации вполне отражают содержание, а сама диссертация отвечает всем требованиям ВАК, предъявляемым к такого рода исследованиям. Ее автор Зотов Сергей Николавич, безусловно, вполне заслуживает ученой степени доктора филологических наук по специальности 10.01.01 — русская литература.

Доктор филологических наук, профессор Волгоградского государственного педагогического университета         А.М. Буланов

Подпись профессора А.М. Буланова заверяю проректор по научной работе ВГПУ Н.К. Сергеев