Статьи о модернизме

Поэтическая личность в искусстве модернизма

Зотов Сергей Николаевич

Таганрог, Россия

Аннотация:

В статье изложены предпосылки для понимания поэзии русского модернизма (постсимволизма). Анализ стихотворений и эссе позволяет выделить особую предметную область — поэтическую практику. Это понятие обозначает взаимообусловленность поэтического жизнетворчества и явления поэтической личности, приобретающей самостоятельную ценность. Поэтическая практика русского модернизма выражает творческие интенции неклассической рациональности, определяющей развитие и самосознание культуры первой трети 20 в.

Ключевые слова:

Литературная традиция модернизм постсимволизм поэтическая личность самоопределение интеллектуальное переживание литературная позиция жизнетворчество экзистенциальный смысл

The poetic personality in the art of modernism

Abstrakt:

The article outlines the prerequisites for understanding the russian modernism (post- symbolism) poetry. Through the analysis of the poems and essays we can mark out a special subject area – poetic practice. This concept refers to the interdependence of the poetic phenomenon of life-recreating and poetic personality, which acquires its independent value.

Poetic experience of russian modernism poetry expresses creative intentions of non-classical rationality that defines the development and self-consciousness of culture in the first third of the 20th century.

Key words:

Literary tradition, modernism, post-symbolism, poetic personality, self-determination, intellectual experience, literary position, life-recreating, existential meaning

1.

Поэзия русского модернизма представляет собой своеобразный «пропущенный» урок русской художественно-эстетической культуры, отчасти и русского литературоведческого знания, если иметь в виду, с одной стороны, сравнительно невысокую степень общественного признания и, с другой стороны, качество историко-литературного осмысления названной поэзии. Разумеется, социальная и литературоведческая проблематика в данном случае связаны меду собой. Даже если допустить, что стихи Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Маяковского и др. отличаются элитарностью и не предназначены для широкой аудитории, все равно, как нам кажется, не существует пока адекватного языка литературоведческого обсуждения проблемы, потому что методы классического литературоведения не отвечают полностью природе художества в эпоху модернизма, под которым мы здесь понимаем постсимволистские течения в русской поэзии10-х годов XX в. Основные качества этой поэтической практики решительно отличают её от поэзии символизма и сохранялись неизменными в творческом развитии крупнейших поэтов.Более узкое, чем обычно, понимание термина «модернизм» кажется оправданным, специфическим в познавательном отношении и плодотворным, ибо символизм, с нашей точки зрения, представляется пограничной формой поэтического творчества, подготовившей явление новой художественной практики, собственно модернизма, в нашем понимании, которая оказалась способной преодолеть не только декадентство и нигилизм старшего поколения поэтов, но также и отвлеченность теургических исканий. Почвой преодоления явились осознанное поэтическое жизнетворчество и новое самоопределение поэтической личности, это свидетельствует об экзистенциальной творческой интенции.

Плодотворную, на наш взгляд, мысль высказал С.С. Аверинцев: «У поэзии в строгом и узком смысле этого слова всегда имеется ещё одно измерение. Ненаучно его называют судьбой поэта. Важно помнить, что это «судьба» именно как глубина самой поэзии, не набор несчастных случаев, на который можно реагировать сентиментально или саркастически»[1]. Нельзя ли артикулировать это отождествление «поэта – поэзии – жизни», обнаружить его научный смысл в поэтической практике русского модернизма? На наш взгляд, для действительного понимания и устойчивой социализации указанного явления литературы необходимо новое познавательное усилие, которое сделает очевидной самостоятельную ценность поэтической личности, явившейся с помощью текста.

Особенная свобода русской поэзии эпохи модернизма, всплеск поэтического в русской литературе обусловлены многими причинами, философскими, социальными, эстетическими, о которых достаточно написано в исследовательской литературе. Кажется, социально-историческая проблематика в сопряжении с новой рациональностью, основанной на феноменологической философии, приводят к переосмыслению классического искусства, излучению художественной энергии. Необычайность этого культурного явления порождает напряженность понимания. Возможно, западная культура этой эпохи воплотилась более в философии Ницше, Гуссерля, породила в дальнейшем эссеистику экзистенциализма. Эссеистика поэтов русского модернизма также значительна, но далеко не в такой степени известна и воспринята как часть истории Запада.

В.Л. Махлин пишет: «Конец десятых – начало двадцатых годов – время настоящей революции в гуманитарном мышлении XX века: философской революции (прежде всего — в Германии), гуманитарно-филологической (прежде всего и глубже, чем где бы то ни было – в России»[2]. Последняя и возникает на почве новой поэзии и вместе с нею, во многом благодаря ей. Так открывается важная закономерность, очевидное отличие культурно-эстетических познавательных доминант развития России и Европы. Важнее всего, что поэзия русского модернизма оказывается самостоятельной формой смысла западной культурной традиции, однако по сравнению с философствованием она более герметична.

В стихотворении А. Кушнера устанавливаются самые значительные приметы преимущественно художественной культуры 20 века:

Но только английский хорош детектив.
И только французские сладки духи,
И дух эссеистики всё ещё жив.
И глубокомыслен немецкий мотив.
И русские благословенны стихи.


А небо Италии лечит от ран, 
И так нам её пригодилось кино:
О, задний, листвой занавешенный план
У Антониони, с душой заодно!
И радовал американский роман.
Но русские лучше стихи всё равно.


Каналы в Голландии и облака, 
Вермеера бархатный вспомню берет.
А Греция к нам привела сквозь века
Медею и Федру, поблекших слегка.
А русских стихов утешительней нет.

Наряду с «духом эссеистики» и «немецким мотивом» А. Кушнер подчеркивает значимость «русских стихов»: они «лучше» всего, они «благословенны» — это нужно понять точно, чтобы сбывалась последняя строчка новейшего поэта: «А русских стихов утешительней нет».

2.

Предметная область нашего исследования определяется как «поэтическая практика русского модернизма» — постсимволической поэзии разных течений. Она возникает в сопряженности, со-творении «поэтически-жизни» и «поэтически-личности», представляющих собой когнитивное единство, экзистенциальную основу художества[3]. Предметная область устанавливается эмпирически при рассмотрении лирики и эссеистики поэтов. Любопытный в этом отношении мотив содержится в высказывании Пола де Мана о связи «дискурсивного эссеистического письма с письмом художественным… Меня интересует то особое свойство, которое объединяет эти способы письма, в качестве собственно литературных текстов».[4]

Возможно ли обнаружение такого свойства письма? Мы поставим вопрос в другой эпистемологической системе освоения литературы. Экзистенциальный взгляд свидетельствует о сложном самоопределении человека-художника: возникновение поэтически-личности в процессе нового художнического открытия мира сопровождается рефлективным освоением этого двоякого выявления в эссеистике. Так художник окончательно обретает собственную литературную позицию, т.е. вполне осуществляется с помощью литературы, творчества[5].

Отмеченное С.С. Аверинцевым как ненаучное тождество поэта, поэзии и жизни сознается и поэтически артикулируется Б. Пастернаком в стихотворении «Встав из грохочущего ромба…»(1913, 1928). Загадочный и невнятный («опечатан пломбой неизбываемых дождей»), «напев мой» возникает, «встает» из современного индустриального жизненного сумрака («из грохочущего ромба / Передрассветных площадей») и при этом является «подобьем» «Стихами отягченных губ». Он как бы материализуется, как другое «я», «субъект», который замещает исходное «я» поэта. Тайна непрерывно возникающей жизни говорит поэтом, являет себя таким образом, что все в поэте подчинено открытию этой тайны, а не выражению чего бы то ни было — внутреннего или очевидного. Новое интеллектуальное переживание поэтического противоречит классическим представлениям, которые выражены, например, в «Пророке» А.С. Пушкина, где перерождение поэта происходит ясной волею творца, открывающего ему в непосредственном восприятии полноту универсума, а также сообщающего волю к просвещению людей.

В стихотворении О.Э. Мандельштама «Как облаком сердце одето…» <1910> такжепереигрываются пушкинские пророческие мотивы. У Пушкина бог открывает смысл мира поэту и побуждает проповедовать это понимание людям. У Мандельштама творец лишь открывает поэту его собственное предназначение творца и оставляет его в мире «призрачных» смыслов, «тайных примет», — в темноте незнания, в которой «страсти» (человеческому устремлению) противостоит живая «тяжесть» (жизни). Поэзия – это не «глаголом жги сердца людей», а «таинственность брака в простом сочетании слов», «заветные имена», которые вы-являют «предметы» из тьмы «невежества».

Как женщины, жаждут предметы

Как ласки, заветных имен,

Но тайные ловит приметы

Поэт, в темноту погружен.

Он ждёт сокровенного знака,

На песнь, как на подвиг, готов,

И дышит таинственность брака

В простом сочетании слов.

Поэзия есть страстное порождение мира через именование предметов, «таинственность брака». Поэтическое рождает жизнь заново, и претворяющим видением, словесным подвигом является сам поэт.

Так в новой поэтической рефлексии мы обретаем исходное тождество «поэт – поэзия – жизнь».

В жанре эссе поэты как бы «проясняют» собственные художественные интенции, осмысливают соответствующую поэтическую практику, а не создают её теоретические предпосылки. Результатом такого осмысления становится развитие художественной практики и мысли о ней. Это первое приближение к решению проблемы.

По В. Хлебникову, поэт должен помочь людям заново «увидеть» повседневность и традицию, он «сеятель очей», а не «разумного, доброго, вечного» (стихотворение «Одинокий лицедей», конец 1921 – начало 1922). О. Мандельштам согласен с В. Хлебниковым, что освоение поэтической традиции означает новое видение, переоценку классики: «Итак, ни одного поэта ещё не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер» («Слово и культура»)[6]; «глубокая радость повторения» — формула своеобразного «нового классицизма» Мандельштама. Но что это значит? Назвав феномен старым словом, мы можем подпасть под обаяние традиционного же содержания, ведь речь идет не о собственно образцовом использовании, а об интеллектуальном переживании смысла культуры. Пушкин – феномен смысла, сбывающегося сегодняшним поэтом, а не культурно-историческая тематика его творчества. Пушкин – со-бытие новой поэзии, а не источник вдохновения и учитель, как «Оракулы веков» (т.е. «пророки») в его стихотворении «Деревня». В основе со-бытия традиции — общее переживание основных экзистенциальных феноменов бытия, а не текущей тематики исторической жизни (по Э. Финку, это любовь, смерть, труд, стремление к господству, игра)[7].

Освоение культуры, придание ей нового смысла находится в соответствии с «эллинистической» природой русского языка, о чем идет речь в эссе О. Мандельштама «О природе слова» (1922) В эссе говорится о принципиально филологическом смысле западной культуры в целом и, в частности, русской. О. Мандельштам характеризует поиски основ русской культуры В.В. Розановым («твёрдый орешек кремля, акрополя, всё равно, как бы ни называлось это ядро, — государством, обществом или церковью», с.71) и приходит к выводу, что «этого ядра» нет ни в государственности, ни в обществе, ни в церкви. Такой основой явился язык, который и стал предметом рефлексии В. Розанова, причем прежде всего в его «семейной», бытовой ипостаси. Филология понимается как дело семейное, как открытие общего языка и тем самым — как устроение жизни. Подобным же образом, по Мандельштаму, эллинистическое свойство русского языка заключается в том, что он содержит в себе все собственные, исторически сформировавшиеся оригинальные русские основопонятия, нужные для жизни, он учреждает мир повседневности, дает смысл существованию человека в истории. (Тут, видимо, нужно иметь в виду непрояснённое в эссе противопоставление русского — европейским языкам, — католическим культурам, образующим свой смысл во многом на почве латыни). «Столь высокоорганизованный, столь органический язык – не только дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. «Онемение» двух, трёх поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Язык – наша телеология. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. Поэтому совершенно верно, что русская история идёт по краюшку, по бережку, над обрывом и готова каждую минуту сорваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова» (с. 70). Эта мысль развивается Мандельштамом в полемике с идеями Чаадаева (эссе «Чаадаев») и обсуждается впоследствии М. Мамардашвили.

Но и «Европа без филологии – даже не Америка, это — цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения» («О природе слова», с. 73.). Так выражено представление о новой познавательной культурно-филологической инициативе в противовес европейской науке. «Антифилологический огонь изъязвляет тело Европы, пылая горящими сопками на земле Запада, навеки опустошая для культуры ту почву, на которой он вспыхнул. Ничем нельзя нейтрализовать голодное пламя» (с.73). Уже Лютер был «плохим филологом»: бросил в черта чернильницу, не стал противоречить.

В новой познавательной ситуации возникает «вкус к целостному словесному представлению, образу, в новом органическом понимании» с. 79). «Благодаря тому, что в России в начале столетия возник новый вкус, такие громады, как Рабле, Шекспир, Расин, снялись с места и двинулись к нам в гости» (с. 79) … «новый вкус, мужественная воля к поэзии и поэтике, в центре которой стоит человек, не сплющенный в лепешку лжесимволическими ужасами, а как хозяин у себя дома, истинный символист, окруженный символами, то есть утварью, обладающий и словесными представлениями как своими органами» (с.79, 80). «Новый вкус» представляет собой интеллектуальное переживание традиции, её освоение заново «хозяином» – поэтической личностью, обнаруживающей новый смысл культуры.

Новое искусство (по Мандельштаму, полемически узко: акмеизм, или «истинный символизм», имеется в виду модернизм/постсимволизм в нашем понимании) пробуждает «нравственную силу» поэтического. «Общественный пафос русской поэзии до сих пор поднимался только до «гражданина», но есть более высокое понятие, чем «гражданин», — понятие «мужа». <…> Всё стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать твёрже, так как человек должен быть твёрже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу… человек твёрже всего остального в мире» (с. 80). Мандельштам имеет в виду, что этот человек и является в своем творческом свершении, в этой твердости, согласно старой немецкой формуле — «am kraeftigsten existieren». Это и есть поэтически-личность.

Жизнетворчество, по О. Мандельштаму, связано с эллинистическим (жизнепорождающим) качеством русского языка (в более общем смысле –поэзии в целом), поэтическая личность – с новой антропологией, новым пониманием человека-творца. Новые «взгляд» и «вкус» — попытка обозначить качество искусства и художника, которое не улавливается классическим пониманием, требует называния.

Даже если отнестись к жизнетворчеству скептически и исключительно на уровне самосознания поэта, следует признать актуальной аналитику О. Мандельштама. Достаточно вспомнить слова М. Мамардашвили: «(Тут можно без всякой натяжки сказать «художник» — он ведь тоже всегда как-то осознает самого себя, свое место и последствия своего труда в мире, в языке, в культурной традиции.) И это вот самосознание непременно фиксируется определенным образом и в стилистике, и в самом содержании творчества. Если этого не учитывать, мы толком ничего не поймем ни, скажем, различия между классицизмом и романтизмом, ни перехода от реалистического описания к так называемому модернистскому…»[8].

Поэтическая практика русского модернизма представляет собой феноменологическое открытие мира поэтически-личностью, которая осуществляется посредством интеллектуального переживания основных экзистенциальных феноменов бытия и предстает самостоятельной ценностью. Художество есть взаимопорождение мира и человека культуры – таково основополагающее тождество, когнитивное единство, и главнаязадача литературоведения — артикулировать смысл этого феномена. Качество и ценность поэтически-личности может определяться интеллектуальным переживанием жизни в аспекте преимущественно тех или иных экзистенциальных феноменов. Такое переживание придает цельность индивидуальному опыту культуры, определенность интенции, явленной как частное личностное устремление и присутствие.

Присутствие самого поэта, доступное восприятию, обнаруживаемое благодаря аналитическому рассмотрению когнитивного единства «поэтически-жизни» и «поэтически-личности», определяет не только культуру эпохи, когда это присутствие было непосредственно ощутимо, но в значительной мере и особенным образом — европейскую литературную традицию в целом. Своеобразное филологическое «воскрешение» поэтической личности способно дать новое чувство поэтического, новое чувство жизни. Для этого нужно осознать литературу как экзистенциальный феномен, а не картинки к историческому процессу, понятому помимо художества.

Поэты русского модернизма предстают трагическими героями культуры, но не потому, чтомногие из них рано ушли из жизни. Их читатели, реальные и потенциальные, также сгинули в войнах и катаклизмах века. «В настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор» (И. Бродский). Поэтическая личность, порожденная литературной традицией, претворяет её в новых условиях, как бы завершая своим существованием и сохраняя смысл классики в неклассическую эпоху культуры. Сама поэтически-личность и предстает средоточием и смыслом поэтической традиции. Культурно-историческое значение поэзии русского модернизма, с этой точки зрения, становится важным в особенном, поэтико-антропологическом отношении. Возможно, в этом спасительном явлении поэтически-личности как раз и заключается «утешительность» русских стихов.

Библиография:

АВЕРИНЦЕВ С.С.: Поэты. Москва, 1996.

ЗОТОВ, С.Н.: Эстетически-художественное пространство и антропологический смысл литературы//Литература в контексте современности: материалы II Международной научной конференции. Челябинск, 25 – 26 февраля 2005 г.: в 2 ч. Челябинск, 2005. Ч. I, с. 166 – 168.

ЗОТОВ, С.Н.: Художественное пространство – мир Лермонтова. Таганрог, 2001.

МАНДЕЛЬШТАМ, О.Э.: Полное собрание сочинений и писем: В трех томах. Том второй. Проза. Москва, 2010

МАМАРДАШВИЛИ, М. К.: Как я понимаю философию. Москва, 1992.

МАН, де Пол: Слепота и прозрение. Санкт-Петербург, 2002.

МАХЛИН, В.Л.: Рукописи горят без огня // Михаил Михайлович Бахтин. Москва, 2010, ФИНК Э.: Основные феномены человеческого бытия // Проблема человека в западной философии, Москва, 1988, с.357-403.

Сведения об авторе:

Зотов Сергей Николаевич, доктор филологических наук, профессор Таганрогского института имени А.П. Чехова (филиал) ФГБОУ ВО «Ростовский государственный экономический университет (РИНХ)».

Город Таганрог Ростовской области, Россия.

Author names. ZOTOV SERGEI, doctor of philological Sciences, Professor

Affiliation. Chekhov Taganrog Institut, the branche of Rostov State University of Economics

Опубликовано: Поэтическая личность в искусстве модернизма // REVITALIZACE HODNOT: UMENI A LITERATURA III. Brno 2017/ P. 307-316




[1] АВЕРИНЦЕВ С.С.: Поэты. Москва, 1996, с. 11.

[2] МАХЛИН, В.Л.: Михаил Михайлович Бахтин. Москва, 2010, с.9

[3] ЗОТОВ, С.Н.: Эстетически-художественное пространство и антропологический смысл литературы//Литература в контексте современности: материалы II Международной научной конференции. Челябинск, 25 – 26 февраля 2005 г.: в 2 ч. Челябинск, 2005. Ч. I, с. 166 – 168.

[4] МАН, де Пол: Слепота и прозрение. Санкт-Петербург, 2002, с. 8

[5] ЗОТОВ, С.Н.: Художественное пространство – мир Лермонтова. Таганрог, 2001 с. 202.

[6] МАНДЕЛЬШТАМ, О.Э.: Полное собрание сочинений и писем: В трех томах. Том второй. Проза. Москва, 2010, с. 52. В дальнейшем ссылки на это издание даны в тексте указанием страницы в круглых скобках.

[7] ФИНК Э.: Основные феномены человеческого бытия // Проблема человека в западной философии, Москва, 1988, с.357-403.

[8] МАМАРДАШВИЛИ М. К.: «Дьявол играет с нами, когда мы не мыслим точно…» // Как я понимаю философию. Москва, 1992, с. 127.

Доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка и литературы Таганрогского института имени А.П. Чехова (филиала) Ростовского государственного экономического университета — РГЭУ («РИНХ»). Специализация — русская литература первой половины ХХ века, русская литература XIX в., теоретические вопросы литературоведения, философия литературы.