Хронотоп и проблема пространственности художественного смысла в методологии М.М. Бахтина

Мысль о том, что «фигура Бахтина, обладая магической силой притяжения, всё же удивляет недостаточностью последователей в русском литературоведении» (4, 62), вряд ли является преувеличением. Какое-то время назад, в пору идеологического принуждения в литературоведческой науке, М Бахтин, ставший на оттепельной волне разрешенной фигурой, сделался подобием идола: дань поклонения отдавали ему многие теоретики и историки литературы. Господствовавший идеологический принцип действовал и тут, ибо текст Бахтина использовался как сборник терминов и методических приемов, обеспечивающих работе «новаторскую» глубину и «прогрессивность» умозаключений. Часто термины, образовавшие впоследствии название специального журнала «Диалог. Карнавал. Хронотоп», употребляются для «оживления» бесплодных движений мысли, иллюзорного преодоления вторичности в описании литературы, но разрозненные фрагменты и цитаты из авторитетных источников сами по себе не сообщают мысли научной достоверности. С. Аверинцев прямо сокрушается о том, что поверхностные читатели, в частности, Бахтина понимают его «рабочие метафоры» в качестве «изолированных формулировок» — «вне контекста, вне интонации, вне связного метафорического замысла, наконец, вне перепетий внутреннего спора пишущего с самим собой…» (1, 11). Подлинное освоение философско-эстетической культурной традиции означает восприятие противоречивого смысла человеческих творческих достижений, благодаря которому становится возможным понимание творца, его своеобразное интеллектуальное «воскрешение». Ведь речь идет о живой личности, сбывшейся в собственном труде. Бахтинская традиция – это способ выявления смысла культуры, а не тематика его исследовательской мысли, определенная терминологически и легко различимая поверхностным взглядом, это пространство смысла, мир, имеющий имя — Бахтин.

Текст Бахтина не источник цитат, освобождающих от необходимости размышлять, а форма понимания гуманитарной проблематики, побуждение, приглашение к мысли о литературе. Весьма сложная задача такого осмысления может заключаться в приведении фрагментарного многообразия мыслей Бахтина к некоторой организованной целостности, очевидному единству, отчётливо воспринимаемому, переживаемому интеллектуально, но трудно поддающемуся описанию. Такое описание требует не «овнешнения» благодаря новому метаязыку, но принципиально иного, «бахтинского», освоения. Основным его принципом, по-видимому, должно стать постижение основополагающего диалогизма Бахтина благодаря диалогическому же восприятию и экспликации. Не претендуя на исчерпывающую полноту и окончательность выводов, попытаемся обосновать своеобразный антитетический способ обнаружения взглядов Бахтина на проблему пространственности в художественном творчестве и его научном освоении-понимании. Мы будем рассматривать проблему пространственности в пределах специальной постановки Бахтиным этого вопроса в работе 30-х годов «Формы времени и хронотопа в романе», которая сопровождается «Заключительными замечаниями» 1973 года, и таким образом тема получает предельное воплощение и качественное развитие – от подражательности «хронотопа» к представлению о специфичности художественного пространства и особой пространственности смысла литературы. Следует заметить, что рассмотрение указанной проблематики Бахтина могло бы антитетически включать соответствующий момент его книги о Достоевском, тоже имеющей два варианта – 20-е – 60-е годы, да ещё заметки для переработки книги. Этим временем совершилась судьба Михаила Бахтина — творчество и жизнь, явившие пространство смысла, в котором обнаруживает себя сегодняшний исследователь, соответствующим образом испытывающий культуру, причастный бахтинскому её переживанию.

Итак, «Заключительные замечания», публикуемые вместе с основным текстом статьи «Формы времени и хронотопа в романе» в качестве главы Х, написаны около трёх с половиной десятилетий спустя, в 1973 году. Нельзя ли обнаружить и оценить развитие взглядов Бахтина на предмет, внутреннюю диалогичность его мысли?

Основные черты теоретического введения к статье 1937-38 годов можно охарактеризовать следующим образом.

1. В решении проблемы «реальность – искусство» Бахтин исходит из теории подражания, аристотелевского мимесиса: «Процесс освоения в литературе реального исторического времени и пространства и реального исторического человека, раскрывающегося в них, протекал осложненно и прерывисто. <…> Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом (что значит в дословном переводе – «время – пространство») (2, 234). Т.о. обосновываемое понятие как будто отнесено к сфере искусства, но уже на следующей странице появляется суждение, согласно которому хронотоп принадлежит реальности: средствами искусства «осваивали некоторые определенные стороны хронотопа, доступные в данных исторических условиях», речь идет о «реальном хронотопе» ().

2. Объясняя употребление термина «хронотоп», Бахтин указывает на общенаучное происхождение: «он употребляется в математическом естествознании и был введен и обоснован на почве теории относительности (Эйнштейна)» (2, 235). Другим моментом внешней — метафизической — ориентации Бахтина является отнесённость его воззрений к кантовской философии: «Мы принимаем кантовскую оценку значения этих форм (пространство и время – С.З.) в процессе познания, но, в отличие от Канта, мы понимаем их не как «трансцендентальные», а как формы самой реальной действительности. Мы попытаемся раскрыть роль этих форм в процессе конкретного художественного познания (художественного видения) в условиях романного жанра» (2, 235). Трансцендентализм Канта преодолевается конкретной отнесенностью хронотопа к реальности, т.е. хронотоп понимается пока не диалогически, как пишет об этом Холквист (5, с.130), а вполне материалистически. С другой стороны, хронотоп оказывается проекцией реальности в плоскость литературного произведения, результатом «художественного видения».

3. Критик-читатель, понимающий, производящий актуальный смысл произведения, скорее отождествляется с автором, чем продумывает дистанцию между собой и другим, что противоречит прокламируемой впоследствии Бахтиным ситуации вненаходимости (3, 353). Это подтверждается определением специфического значения термина: «хронотоп мы понимаем как формально-содержательную категорию литературы» (2, 235), а не литературоведения. Определение снова свидетельствует о миметическом понимании литературы: «реальность» есть содержание, искусство – форма его «освоения». Но – и это важный момент различения смыслов — последнее слово останавливает внимание, т.к. наряду с ним Бахтин использует и иные термины: «жанровые методы отражения и художественной обработки освоенных сторон реальности». «Освоение» в известном смысле противополагается (или может быть так понято на основе лексического значения) «отражению» и «обработке». Эта двухступенчатая сложность мысли и предполагает, на наш взгляд, для самого Бахтина возможность её уточнения и развития, преодоления классической дихотомии и миметической теории искусства. Мысль учёного ещё не отчетлива, но чревата тем отличительным смыслом, который называется в науке именем Бахтина.

4. Бахтин отмечает важное противоречие, свидетельствующее об ограниченности подражательной теории искусства: «в данных исторических условиях… вырабатывались только определённые формы художественного отражения реального хронотопа» (2, 235). Однако, помимо этого сознательного творческого отражения, в произведении неминуемо осуществляются смыслы иного происхождения: возникшие «жанровые формы» закреплялись традицией и в последующем развитии продолжали упорно существовать и тогда, когда они уже полностью утратили своё реалистически продуктивное и адекватное значение. Отсюда и сосуществование в литературе явлений глубоко разновремённых, что чрезвычайно осложняет историко-литературный процесс» (2, 235, 236). Речь идет о содержательности художественных произведений (смыслах), которые принципиально не в состоянии артикулировать подражательная теория искусства, почему и невозможно последовательно подражательное понимание литературы. Эта проблема пока не решается Бахтиным, но уже поставлена.

5. Следуя романтической традиции, Бахтин в трудных для определения случаях прибегает к метафорическому выражению: «Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно зримым, пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории». Для сравнения можно привести диалектически неуловимое перетекание пространства и времени в философских фрагментах Новалиса: (6, 149, 152, 156). Однако в данном случае у Бахтина романтическая диалектика разрешается, приобретает историческую и эпистемологическую определённость: «в литературе ведущим началом в хронотопе является время» (2, 235).Следует еще раз отметить это настойчивое напоминание: «в литературе», — позиция критика-читателя не понимается как диалогическая, т.е. смыслообразующая. Противоречие, которое присутствует уже в первом абзаце, в самой постановке проблемы, углубляется после отчетливой метафизической ориентации Бахтина относительно кантовской «трансцендентальности». Тем не менее материализм Бахтина следует признать непоследовательным и даже декларативным, т.к. «реальный хронотоп» мистифицируется, ибо его «реальность» дана частично, лишь как «определенные стороны, доступные в разных исторических условиях». «Реалистическое» направление мысли Бахтина, преодоление кантовской априорности и проч. оборачивается сознаваемым редукционизмом возникшего понимания литературы.

Однако аналитики чаще всего игнорируют момент внутреннего развития представлений Бахтина. Так, японский учёный Х. Сасаки утверждает, что «в статье «Формы времени и хронотопа в романе» рассматривается проблема хронотопа как способа освоения реального времени и пространства в романе. Хронотопы, происходившие из действительного мира, составляют в произведении ту среду, в которой совершаются поступки героя, определяют жанры литературы и в то же время определяют образы человека в литературе» (7, 105]. Хронологически и логически выстраивая основные понятия Бахтина, Сасаки ищет основу его воззрений, «основной образ мыслей учёного по поводу бытия и смысла, который он не менял в течение своей жизни» (7, 106). На основании анализа разных работ Бахтина японский учёный делает вывод о неизменно миметическом характере воззрений Бахтина на искусство: «Мир жизни как открывающееся к будущему и не закрывающееся единственное бытие и мир культуры, «в котором объективируется акт нашей деятельности» — вот это именно и есть основной взгляд Бахтина на бытие и смысл, не менявшийся в течение всей его жизни» (7, 108). При этом для доказательства используются работы Бахтина разных лет: «К философии поступка» (20-е годы), «Эпос и роман» (1941), «Заключительные замечания» (1973). Не замечая внутренних противоречий, японский учёный следует в данном случае за декларацией Бахтина раннего периода творчества, усматривая в ней подлинное основание всей системы его взглядов, приводя к этому первоначальному конструктивному принципу последующие идеи. Такой вывод противоречит нашему представлению о модернистском (неклассическом) характере эстетики и философии Бахтина, которое следует, в частности, из антитетического рассмотрения работы «Формы времени и хронотопа в романе». На наш взгляд, это типичный случай исследовательской (методологической) аберрации, монологизации и наследия Бахтина, и литературоведческого исследования в целом. Между тем, главное достижение метода Бахтина – диалогизм понимания, благодаря которому преодолевается односторонность и однонаправленность филологического усилия, т. е. противоречия исходной исследовательской позиции.

«Заключительные замечания» 1973 года следует рассматривать как развитие соответствующих представлений статьи «Формы времени и хронотопа в романе», содержащее поправку к старому тексту, указывающее на возможность преодоления некоторых нерешенных теоретических вопросов, о которых уже было сказано выше.

Здесь снова различаются действительность и искусство, и хронотоп понимается как форма освоения действительности искусством: «Таким образом, хронотоп как преимущественная материализация времени в пространстве является центром изобразительной конкретизации, воплощения всего романа» (2, 399). Здесь Бахтин развернуто описывает «изобразительное значение хронотопа», его «жанрово-типический характер»: «хронотопичен всякий художественно-литературный образ. Существенно хронотопичен язык как сокровищница образов. Хронотопична внутренняя форма слова, то есть тот опосредствующий признак, с помощью которого первоначальные пространственные значения переносятся на временные отношения (в самом широком смысле)» (2, 399). В этой своей апологии хронотопа он ссылается на работы Г.-Э. Лессинга и Кассирера. Наконец, Бахтин подытоживает о рассмотренных хронотопах: «Это специфические романно-эпические хронотопы, служащие для освоения реальной временной (в пределе – исторической) действительности, позволяющие отразить и ввести в художественную плоскость романа существенные моменты этой действительности» (с. 400). Однако эти суждения, в противоположность тексту 30-х годов, лишь на первый взгляд не выходят за рамки традиционного понимания литературы как подражательной деятельности, ибо понятие «хронотопичности» распространяется на весь образно-языковой строй литературы, что позволяет представить её на каком-то атомарном уровне, фактически нивелирующем референтность «действительность – искусство». Понятие «хронотопа» утрачивает реалистическую определенность, исподволь вновь приобретает черты кантовского трансцендентализма: хронотопичность языка и внутренней формы слова, очевидно, имеют совершенно иную природу, прямо не соотносятся с конкретной исторической обстановкой.

Уже в первом фрагменте «Заключительных замечаний» без специального обоснования возникает термин «локальность»: «В романах Стендаля и Бальзака появляется существенно новая локальность свершения событий романа – «гостиная – салон»… как место пересечения пространственных и временных рядов романа» (2, 395), т.е. хронотопов. Бахтин описывает эту «новую локальность», которая является «местом сгущения следов хода времени в пространстве» (2, 396) и начинает восприниматься в качестве синтезирующего по отношению к хронотопу понятия.

Понятие «локальность» возникло не случайно. Оно не определяется точно и кажется вначале несущественным, однако с его помощью обозначается «собирание» хронотопов произведения, т.к. можно говорить «о больших объемлющих и существенных хронотопах. Но каждый такой хронотоп может включать в себя неограниченное количество мелких хронотопов: ведь каждый мотив может иметь свой особый хронотоп…» (2, 400). Представление о «множестве хронотопов» и сложных взаимоотношениях между ними, а также о «доминантном» хронотопе напоминает систематику А. Скафтымова (8, с.178). Далее понятие локальности не употребляется, но оно подготавливает развернутые рассуждения об особой пространственности литературы (9, 312 — 316).

Бахтин пытается удерживать отчётливое различение миров изображающего и изображенного, но утверждение основополагающего для него понятия диалогизма (третий фрагмент) переводит обсуждение на новый уровень, где понятие хронотопа в конце концов утрачивает специфичность, снимается представлением об эстетически-художественном пространстве, потому что диалогическое понимание представляет хронотопы в сложных взаимоотношениях, которые «сами уже не могут входить ни в один из взаимоотносящихся хронотопов» (2, 401). Смыслообразующий диалог осуществляется «вне изображенного мира, хотя и не вне произведения в его целом. Он (этот диалог) входит в мир автора, исполнителя и в мир слушателей и читателей. И эти миры также хронотопичны» (2, 401). Распространив понятие хронотопа на творческое сознание, исполнение и восприятие художественных произведений, Бахтин фактически нивелирует его, без оговорок и философского обоснования разрушает исходную дихотомию подражания «действительность – искусство», и это приводит к радикальному повороту его концепции от классической рациональности к неклассическому (модернистскому) пониманию искусства, если можно так выразиться, на оси диалогизма. Всеобщность (тотальность) диалогических отношений обсуждается в связи с двумя основополагающими мотивами: а) мотивом различения «изображающего» и «изображенного» миров (2, 402); б) мотивом активной роли восприятия в процессе образования актуального смысла литературы: «проблема слушателя-читателя» и «его обновляющей произведение роли (в процессе жизни произведения)» (2, 406). Так у Бахтина впервые появляется третья сторона смысла, предполагающая историчность воспринимающего (критика – читателя), — альтернативная классическому объективизму точка зрения на смысл художественного произведения. «Обновить» смысл литературного произведения может лишь «обновлённый» им (литературой, искусством, культурой) читатель (критик). Произведение создаётся писателем, создаваемым в «особой смысловой сфере», в процессе диалогического отношения «к различным явлениям литературы и культуры» (с. 404), — т.е. автором, существующим в пространстве («смысловой сфере») литературы. Такой автор не только имеет обусловленный конкретными обстоятельствами кругозор, но во всей полноте своего смысла осуществляется в большом времени — в вечном со-бытии явлений культуры. К моменту написания Бахтиным «Заключительных замечаний» им уже сформулированы выделенные понятия, использованные нами для прояснения мысли. Произведение искусства пересоздается слушателем-читателем (он же — критик, положения которого Бахтин в данном случае непосредственно не касается) в расширяющемся пространстве смысла, в кругозоре восприятия, создаваемом целой литературной (шире: культурной) традицией – от Гомера до современности. Это именно пространство смысла, не подлежащее объяснению с помощью термина «хронотоп»: временная компонента в данном случае устраняется, т.к. смысл произведения (культуры) отнесен не к породившей его эпохе, отразившееся в образе, а к вечности («большому времени»); его изменчивое постоянство характеризуется не линейностью и развитием, а мерцанием диалогических отношений к другим смыслам, игрой смыслов. В конце «Заключительных замечаний» идет речь о различении «смысловых моментов, которые как таковые не поддаются временным и пространственным определениям» (2, 406), и, с другой стороны, хронотопов, но и об их существенной связи: чтобы войти в наш опыт, смыслы «должны принять какое-либо временно-пространственное выражение, то есть принять знаковую форму, слышимую и видимую нами… Следовательно, всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов» (2, 406). Это последнее замечание сохраняет относительную значимость понятия хронотоп и заявленной в разработках 30-х годов систематики.

* * *

Бахтинская филология представляет собой скорее стратегию понимания, чем методику литературоведческого исследования. Помимо очевидного вывода о существенном развитии взглядов Бахтина предложенное антитетическое их рассмотрение позволяет говорить о внутреннем диалогизме его научного поиска. Бахтинский диалогизм представляет собой метод «инонаучного» освоения гуманитарной проблематики, противоположный классической диалектике. Если диалектическое противоречие характеризуется необходимостью «снятия», то диалогизм не нуждается в синтезе, он представляет собой «ожившую» антиномию, примирение противоположностей в воспринимающем сознании, которое способно удерживать их одновременно, а не воспринимать последовательно.

Диалогизм постоянно производит понимание, эфемерный смысл; диалогическое рассмотрение способно преодолеть исследовательский догматизм (прямолинейность), обнаружить драматизм научного познания, состоящий, по Аверинцеву, во внутреннем споре исследователя с самим собой. Именно такова исследовательская интенция Бахтина, который преодолевает миметический взгляд (понятие хронтопа 30-х годов) на почве диалогизма (замечания 1973). Это личностно-познавательное противоречие в случае Бахтина, очевидно, значимо для культуры в целом, т. к. представляет собой обоснование новой формы знания, объединяющей классическую и модернистскую парадигмы освоения литературного творчества.

Литература

Аверинцев С.С. Поэты. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.
Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М.: «Искусство», 1975.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: «Искусство», 1986.
Диалог. Карнавал. Хронотоп./ Ежеквартальный научный журнал. 2001. №3.
Махлин В.Л. Что такое диалогизм? // Диалог. Карнавал. Хронотоп. / Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М.М. Бахтина. 1993. №1. С.109 – 119.
Новалис. Гейнрих фон Офтердинген. Фрагменты. Ученики в Саисе. – СПб.: «Евразия», 1995.
Сасаки Х. Основы понятия текста у М. М. Бахтина // Диалог. Карнавал. Хронотоп./ Ежеквартальный научный журнал. 2001. №3. С. 99 – 115.
Скафтымов А.П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы // Введение в литературоведение: Хрестоматия. – М.: «Высш. шк.», 1988. С. 173 – 178.
Хайдеггер М. Искусство и пространство // Хайдеггер, Мартин. Время и бытие. – М.: «Республика», 1993. С. 312 – 316.

ОПУБЛИКОВАНО: Проблемы изучения и преподавания русской и зарубежной литературы: сборник научных трудов. — Таганрог: Изд-во Таганрог. гос. пед. ин-та, 2005. С. 54 – 65.