Статьи по истории литературы

Лирика Ф.И. Тютчева в русской критике XIX века

Абстракт
Лирика Ф.И. Тютчева получила признание в русской литературной критике 19 в., Аналитическое сопоставление критических взглядов позволяет развить мотивы живого восприятия творчества поэта современниками, непосредственно завершить познавательную мысль и соотнести её с позднейшими подходами к изучению лирики. Своеобразный дилетантизм поэта сочетается с особенным переживанием русской речи, романтическое восприятие природы и душевных событий позволяет обнаружить национальное самосознание. Чувства и ментальные состояния человека становятся интеллектуальным переживанием, обнаруженным словами с помощью образов природы. Такое «овнешнение» внутреннего мира совершается благодаря безусловности природного начала жизни. Философское качество лирики Ф.И. Тютчева возникает на основе речевого самоопределения поэта и не сводится к известным идеям.
Ключевые слова
Поэтическое самоопределение, дилетантизм, литературная позиция, поэзия существования, русский модернизм

Lyrics of F.I. Tyutchev in Russian critique of the XIX century

Abstract
Lyrics of F.I. Tyutcheva was recognized in Russian literary critique of the 19th century. Analytical comparison of critical views allows one to develop the motives of the poet’s vivid perception of the work of contemporaries, directly complete the cognitive thought and relate it to the later approaches to the study of lyric poetry. The poet’s peculiar dilettantism is combined with the peculiar experience of the Russian language, the romantic perception of nature and spiritual events allows one to discover the national self-consciousness. The feelings and mental states of a person become an intellectual experience discovered by words with the help of images of nature. Such an “externalization” of the inner world is accomplished thanks to the absoluteness of the natural beginning of life. The philosophical quality of the lyrics of F.I. Tyutchev arises on the basis of the poet’s speech self-determination and does not boil down to well-known ideas.
Keywords
Poetic self-determination, dilettantism, literary position, poetry of existence, Russian modernism

1.
Русская литературная критика второй половины XIXв. высоко оценила уникальность лирики Ф.И. Тютчева. Многие литераторы отмечали внешнюю противоречивость поведения Тютчева-поэта в литературной повседневности. Будучи современником А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, В.А. Жуковского, П.А. Вяземского и др. и живя за границей, Тютчев не заботился об участии в русском литературном процессе. Единственная серьёзная публикация состоялась почти случайно в пушкинском «Современнике», — тридцать восемь стихотворений за подписью Ф.Т. Затем были отдельные публикации в этом же журнале под редакцией П.А. Плетнёва, но после 1840 г., по свидетельству Н.А. Некрасова, стихи Тютчева в этом журнале и в других изданиях не появлялись(1). Первый сборник стихотворений увидел свет в 1854 году, но публикация не стала началом профессиональных занятий литературой, хотя это могло принести, кроме признания и славы, ещё и доход, в увеличении которого семья Ф.И. Тютчева постоянно нуждалась.
Ап. Григорьев вспоминал характерную черту и странность поэта, с которым был лично знаком: Тютчев «поэтического дарования своего не ценит, словно пишет стихи мимоходом, между прочим…»(2). Эта черта свидетельствует о дилетантизме поэта, хотя стихи он начал писать рано и даже имел небольшие публикации благодаря заботам своего учителя С. Раича. Можно ли так сказать о Тютчеве? И. Роднянская пишет: «Черта дилетанта – сначала жизнь, а потом уже звуки, как побочное следствие»(3). Дилетантизм – это, на первый взгляд, черта внешнего поведения, небрежности, малой продуктивности поэта, необязательности самого существования стихов. Однако именно при отсутствии литературных целей, как считает И. Роднянская, изначально родилась «Личная лирика как художественное высказывание из глубины собственного «я»(4). И. Роднянская приводит в пример псалмы, приписываемые Давиду, и «солдатский дневник» Архилоха, однако ближайшим образом такова в своём истоке дионисийская поэзия дифирамба. Этот особого рода дилетантизм может быть осмыслен именно как определяющее основание литературной позиции Тютчева.
Мотив дилетантизма получает особенное развитие в связи с критической оценкой языка поэзии Тютчева. Ю.Ф. Самарин отмечает: «…Он никогда не относился к русскому языку фамильярно, и по этой самой причине… ему удалось отыскать в нем такие тонкости, такие богатства и средства, которые в нем были несомненно, но которых никто в нем не подозревал»(5).
Эти два свойства – дилетантизм и чувство языка — не противоречат друг другу, а органичны для Тютчева, взаимообусловлены качеством дарования. Возможно, необыкновенная глубина его поэзии происходит как раз от «несделанности» в буквальном смысле: слова с необходимостью возникают мгновенно в творческом сознании художника для выражения именно этого переживания. Владение глубинами языка обеспечивает само «узнавание», открытие Тютчевым собственных душевных и чувственных состояний, которые благодаря опосредованности речью становятся интеллектуальным переживанием именно русского человека. Так он укоренен в родной культуре, в «почве», и именно эта укорененность и порождённая ею, как сознавал сам поэт, мощь его поэтического самоопределения, стали в определенный момент основанием русофильской идеи Тютчева.
М.П. Погодин писал в 1873 г.: «Как на самом деле мог он, проведя молодость, половину жизни за границей, не имея почти сообщения с своими, среди враждебных элементов, живущий в чуждой атмосфере, где русского духа редко бывало слышно, как мог он, барин по происхождению, сибарит по привычке, ленивый и беспечный по природе, ощутить в такой степени, сохранить, развить в себе чистейшие русские и славянские начала и стремления?(6)
Нравственно-идеологические представления, о которых с удивлением пишет М.П. Погодин, возникают именно на почве русской речи, русского смыслообразования. Русская речь Тютчева обладает необыкновенной «чистотой», ибо совершенно чужда утилитарного использования: служебное и обыденное общение, а также работа с документами и переписка происходили на французском и немецком языках. Русская речь для него была только поэзией, не участвовала в бытовых успехах и неустройствах. Она «устраивала», открывала, обнаруживала ментальные движения поэта: всё богатство его нравственно-психологических состояний и культурных переживаний порождено и осознано поэтически и по-русски, что и составляло основу его ценностной позиции.
Нужно различать эти «порождено» и «осознано» в развитии его поэзии и миропонимания. Вначале национальное присутствует у Тютчева тематически индифферентно, только русской речью, обращённой к переживанию благодатности природного начала европейской жизни. Живое, «участное» (термин М.М. Бахтина) восприятие европейской природы внятно Тютчеву-романтику, другу и переводчику Г. Гейне, знающему поэтическую традицию. Причём природное в его стихах преображается, как бы заново творится по-русски в новом культурном опыте. Так природное начало обретает русское речевое выражение.
Это «жизнетворчество», речевое «порождение» почти осязательно в стихотворении «Весенняя гроза» (1828, 1854). Тютчев выражает естественное природное благоденствие:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный —
Всё вторит весело громам… (1828, 1854)(7)
Здесь почти прозаическая прямота и ясность выражения. В первых трёх строфах Тютчев не живописует, а преимущественно называет, именует, предметы и явления. Здесь сравнительно мало специальных поэтических средств: одушевляющие слова («резвяся и играя», «молодые», «весело», пусть «проворный», а «бежит поток» — обычное словоупотребление), только две метафоры («перлы дождевые», «солнце нити золотит»). Простота, естественность природного воплощается непосредственной речью, её номинативным смыслом. И при этом образ оказывается одушевлённым.
Особое значение имеет последнее четверостишие, в котором одушевление природы получает культурное завершение с помощью мифологических мотивов, естественный поток русской речи как бы проникается языческим мировосприятием и символикой:
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

То же можно сказать о стихотворениях «Полдень» (конец 1820-х годов), «Весенние воды» (1830), в которых усилена метафорическая образность. Заметим, что иногда как раз использование метафор, по нашему мнению, не удаётся Тютчеву (например, «Летний вечер», 1828), что свидетельствует о напряженности речевого поиска.
Принципиально новое воплощение природного начала проникает в русский язык, т.е. русский язык обретает новое измерение в недоступном ему прежде опыте. Так в русской речи появляются необычайные глубина и естественность переживания природы и связанных с ней душевных движений человека. «Освоение природы в русской литературе к середине XIX века достигло такого уровня, что смог появиться великий поэт Ф. Тютчев, создавший свой художественный мир почти всецело в образах природы»(8)
Однако, кажется, у Тютчева дело не в подражательном «освоении природы» ради наслаждения красотой, но, главное, — в словесном овладении чувствами и ментальными состояниями человека. Эти качества человеческой натуры становятся интеллектуальным переживанием, обнаруженным с помощью образов природы. Такое «овнешнение» внутреннего мира совершается благодаря безусловности природного начала жизни, в отличие от абстрактных идей.
Эта достигнутая высота поэтического речевого откровения особым образом сказывается уже во второй период творчества Тютчева, в России. Вначале поэт испытывает чуждость русской жизни, «места немилые, хоть и родные» («Итак, опять увиделся я с вами…»):
Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем –
Не здесь расцвёл, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной… (1849)
Женский образ является у Тютчева средоточием красоты и совершенства на этом «празднике молодости»:
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай.

И на холму, там, где, белея,
Руина замка в дол глядит,
Стояла ты, младая фея,
На мшистый опершись гранит,

Ногой младенческой касаясь
Обломков груды вековой;
И солнце медлило, прощаясь
С холмом, и замком, и тобой… (1836)
Остановленное мгновение — как рассказ о «со-бытии души» лирического героя, своеобразная лироэпика, как в соответствующих стихотворениях позднего Лермонтова («Завещание» или «Выхожу один я на дорогу…» и др.).

Эти поразительные по поэтической простоте и глубине чувства строки обретены поэтом в восторженном переживании мира как всеединства в любви. Душевная проницательность обрела уже у Тютчева неповторимость речи, которой теперь предстояло выразить растерянность лирического героя. Чуждость и пагубность «пространства», этого «здесь», переживаются как безысходность человеческой судьбы («Русской женщине»). Но на этот раз женский образ становится символом предельного страдания, бессмысленности, пагубности русской жизни:
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства,
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои… (1850)
Неизбывная горечь выражается в обращённости к женской доле «В краю безлюдном, безымянном, / На незамеченной земле…»
Однако рядом с беспросветными стихами об Овстуге возникают переживания иной модальности. Это тютчевской поэтической проницательностью открывается и говорит, обретает свой язык русская нива, пространство плодотворности:
Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют…
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убеленные луной… (1849)
Восторженное «как!» переживания (при отсутствии формального грамматического восклицания) будто сообщает пространству движение, неодушевлённые вещи становятся субъектами действия: «звёзды рдеют», «нивы…зреют», «золотистые волны» «блестят» — воодушевление поэта сообщает всему вокруг движение, все обращено и устремлено к человеку, сочувственно внимающему миру. Это русская нива, её тайна возникает в поэтической речи Тютчева, колеблется и зреет волшебством его искусства. Она врастает в его опыт интеллектуального переживания идеальной природы, — эта нива возникает из опыта гуманистического сочувствия.
И далее переживания поэта нарастают, поэтический язык обретает новую тематику, зиждительную силу и красоту русской равнины, лесов и полей, тончайших переживаний и душевных движений.

2.
И.С. Тургенев пишет: «…От его стихов не веет сочинением… они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве…». «…Каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого… мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно»(9)
По И.С. Тургеневу, поэзию Тютчева характеризует слияние мысли, чувства и образа, но в общем это касается и любой поэзии. Он подчеркивает первичность именно мысли, хоть и сливающейся с образом, «взятым из мира души или природы». В слиянии состоит органичность поэзии Тютчева. Это описательное умозаключение невозможно прояснить, артикулировать, а поэтому Тургенев и сам использует образ (мысль «как огненная точка»). Справедливое в основе своей рассуждение в конце концов констатирует результат, а не объясняет происхождение тютчевской поэзии.
Противоположные взгляды высказывает А. А. Фет: «Можно ли в такую тесную рамку (я говорю о небольшом объеме книги) вместить столько красоты, глубины, силы, одним словом, поэзии!.. Каждое из стихотворений… — солнце, то есть самобытный, светящийся мир»(10).
А.А. Фет подчеркивает созерцательную цельность поэзии, красоту «светящегося мира», а не пронзительность мысли. С А.А. Фетом согласен Ап. Григорьев: «Поэт истинный, будь он хоть дотла проникнут известным философским созерцанием — как например Тютчев, — создаёт вокруг себя свой целый, особый, неотразимо влекущий мир: осязательно-реальное бытие примет у него самые отвлечённые созерцания; о чем бы ни заговорил он, <…> вы чувствуете, что тут не мысль, не голова творила, что это песня»(11) Ап. Григорьев имеет в виду плодотворное несовпадение присущих Тютчеву философских взглядов с созерцательной стороной лирики, с органичностью «песни».
Высказанные выше идеи о лирике Тютчева продуманы и выражены И.С. Аксаковым. В его биографическом сочинении подчеркивается русофильская идея, Тютчев предстает как «один из… двигателей нашего русского, народного самосознания»; автор биографии отмечает высокий «дилетантизм» «пота по призванию», стихи которого «не сочинялись, а творились», а также единство «художественной красоты, простоты и правды» в стихотворениях Тютчева(12).
В письме к Ю.Ф. Самарину содержится попытка определить основу «творческого метода» Тютчева: <…> «Это был последний поэт, — т.е. последний поэт того типа, к которому принадлежали отчасти и Пушкин, и Гёте, — последний представитель той художественности, которая являлась не как способность, не как средство и уменье, а как самостоятельная духовная среда, о которую преломляясь, лучи возвышенной, отвлечённой мысли принимали поэтические, конкретные образы в слове и звуках. <…> Тютчев замечателен не только как поэт, а ещё более как мыслитель, — и это самое, может быть, и мешало ему удовольствоваться стихотворным выражением мысли». <…>(13)
Высказывание И.С. Аксакова весьма примечательно и плодотворно. Он, подобно Ап. Григорьеву, отмечает значимость для поэта «возвышенной, отвлеченной мысли», однако уходит от обычных констатирующих рассуждений о единстве мысли, образа и слова, пишет об особенной форме «художественности» как «самостоятельной духовной среде», которая и преобразовывала мысль поэта. Тем самым И.С. Аксаков пытается преодолеть дитхотомию мысли и художества и создает предпосылки для этого в понимании творчества Ф.И. Тютчева.

Слово у И.С. Аксакова понято, наряду с образом и звуком, как следствие духовного преобразования отвлеченной мысли, а не первостепенное и, возможно, единственное средство поэтического искусства Тютчева, его средоточие. Цель такой поэзии – обнаружение речью поэта его собственных «безымянных» чувств и переживаний, не-сущих помимо такого обнаружения. Эфемерность душевных движений преодолевается действием слова, становящегося со-бытием речи, подобным в своей противоположности действию-поступку. Выше показано, как образы природы осваиваются русском языком Тютчева, «переводятся» на русский язык с «природного», а не с немецкого. Русский (поэтический) язык изменяет свой «образный состав», обретает новое смысловое измерение. Своеобразная «со-природность» человеческого существования становится поэтическим открытием Тютчева. Это позднее будет воспринято и претворено в лирике Пастернака.
В свою очередь, И.С. Аксаков не находит слов, чтобы выразить уникальность литературной позиции Тютчева. Литературная позиция — «Это жизненная — экзистенциальная — позиция человека, обретаемая благодаря творческому усилию, с его помощью артикулируемая и сознаваемая или становящаяся доступной осознанию и тем самым — восприятию и пониманию извне. По существу своему литературная позиция не является результатом ориентации творческой индивидуальности относительно литературных традиций, течений, групп и т.п. или, с другой стороны, — относительно философствования и других форм теоретизирования. Разумеется, перечисленные отношения так или иначе участвуют в формировании литературной позиции, которая, однако, в первую очередь должна быть осмыслена как единственно возможная форма «овнешнения» непосредственного внутреннего опыта поэта, насколько это вообще возможно, все более освобождающегося от любых влияний. Это миропонимание посредством литературы, литература как способ жизнеутверждения»(14).
Именно экзистенциальный смысл поэзии определяет «самостоятельную духовную среду» (И. Аксаков), выявляемую речью в процессе самоопределения человека-творца. С другой стороны, этим явлением человека заново творится мир. Этот мотив жизнетворчества, о котором совсем скоро будет писать Ницше, как уже ясно из сказанного, связан всецело с языком, и на этом следует остановиться подробно.

О.Э. Мандельштам писал об «эллинистической природе» русского языка. «Жизнь языка в русской исторической действительности перевешивала все другие факты полнотою бытия, представлявшей только недостижимый предел для всех прочих явлений русской жизни. Эллинистическую природу русского языка можно отождествить с его бытийственностью»(15). Кажется, смысл эллинистического заключен для О. Мандельштама в его жизнетворческой сущности: русский язык впервые называет вещи и явления, обнаруживает их, делает их фактами русского национального опыта. «Русский номинализм, то есть представление о реальности слова, как такового, животворит дух нашего языка и связывает его с эллинистической филологической культурой не этимологически и не литературно, а через принцип внутренней свободы, одинаково присущей им обоим»(16).
Мало сказать, что Ф.И. Тютчев особенным образом относится к природе. Каков смысл этого отношения к природе, человеку, миру, повседневности? Речь идёт о философском качестве литературной позиции поэта, о выражении с помощью литературы основ существования русского человека. Можно сказать, что речь идет о философии литературного творчества, которая у Тютчева не сводится ни к одной из известных в его время систем, не является в этом смысле подражанием. Литературная позиция Тютчева, способ его жизнеутверждения глубоко укоренены в литературно-романтическом самоопределении человека, афористично выраженном Новалисом: «Всё, что можно мыслить, мыслит само: есть проблема мышления»(17). Этот смысл, нам кажется, должен быть соотнесен скорее с античной натурфилософией, с досократической мыслью, чем, по сложившейся практике, — с диалектической немецкой философией.
М.К. Мамардашвили пишет о глубинном отношении человека к миру, доступном выражению в актах сознания, в «событиях» мысли и художественного образа: «… есть некая реальная философия как элемент устройства нашего сознания, и есть философия понятий и учений… Предметом философии является философия же… Но этот элемент выполняется и при создании художественного образа. Помните, как Пруст определял поэзию? Поэзия есть чувство собственного существования. Это философский акт. Но он философский, когда осуществлён с применением философии понятий. Тогда это философия, а не поэзия, конечно»(18) (с.23). В процессе такого «самосознавания» с помощью поэтической речи, а не философских понятий, заново обнаруживается мир, обстоятельства самостояния человека. Так выходит, с другой стороны, что «Поэзия есть установление бытия посредством слова»(19).
В определении качества литературной позиции Ф.И. Тютчева естественно сходятся противоположные в философской рефлексии идеи феноменологии и философии бытия. Так возникает возможность осмыслить лирику Ф.И. Тютчева как источник возникновения и развития в двадцатом веке русской «поэзии существования», собственно русского модернизма.


  1. НЕКРАСОВ Н.А. Полное собрание сочинений и писем. Том 9. Москва, 1950, с 205
  2. <Со слов П.В. Быкова>. In: Современники о Ф.И. Тютчеве. Тула, 1984, с. 85
  3. РОДНЯНСКАЯ Ирина. Неподражательная странность. In: Новый мир, 1999, № 2, с.197
  4. Там же, с.261
  5. САМАРИН Ю.Ф. Из воспоминаний. Звенья. Кн. 2. Москва; Л., 1933
  6. ПОГОДИН М. П. Из «Воспоминаний о Ф.И. Тютчеве». In: Современники о Ф.И. Тютчеве. Тула, 1984, с.13-14.
  7. ТЮТЧЕВ Ф.И. Стихотворения. Москва, 1986, с. 35. Тексты стихотворений Ф.И. Тютчева цитируются по этому изданию.
  8. ЭПШТЕЙН М.Н. ПРИРОДА, МИР, ТАЙНИК ВСЕЛЕННОЙ… Система пейзажных образов в русской поэзии. Москва, 1990, с. 220.
  9. ТУРГЕНЕВ И.С. Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева. In: Тургенев И.С. Собрание сочинений, в 12 т. Том 11. Москва, 1956, с. 166.
  10. ФЕТ А.А. О стихотворениях Ф. Тютчева. In: ФЕТ А.А. Сочинения и письма в 20 томах. Том 3. Повести и рассказы. Критические статьи. Санкт-Петербург, 2006, с. 180.
  11. ГРИГОРЬЕВ А.А. Из статьи «Стихотворения А.С. Хомякова». In: Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева. Книга 3-я. 1861-1873. Москва, 2012, с. 15.
  12. АКСАКОВ И.С. Федор Иванович Тютчев: Биографический очерк. In: Тютчев Ф.И. Избранное. Москва, 1986, с.295-371.
  13. АКСАКОВ И.С. Из письма к Ю.Ф. Самарину от 18.07.1873 г. In: Осповат А.Л. «Как слово наше отзовётся…». Москва, 1980, с. 79-82.
  14. ЗОТОВ С.Н. Художественное пространство – мир Лермонтова. Таганрог, 2001, с.202.
  15. МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трёх томах. Том второй. Проза. Москва, 2010, с. 68.
  16. МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. Слово и культура. Москва, 1987, с. 59.
  17. НОВАЛИС. Гейнрих фон Оффтердинген. Фрагментфы. Ученики в Саисе. Санкт-Петербург, 1995, с. 150.
  18. МАМАРДАШВИЛИ М.К. Как я понимаю философию. Москва, 1995, с. 23.
  19. ХАЙДЕГГЕР М. Гёльдерлин и сущность поэзии. In: Логос, 1991, №1, с. 42.
Комментарии к записи Лирика Ф.И. Тютчева в русской критике XIX века отключены