Традиция и художник в поэтическом самоопределении В. Хлебникова (к пушкинскому тексту поэта)
Поэтическая практика 10-20-х гг. основана, в частности, на новом понимании классической традиции в лирике и эссеистике футуристов и акмеистов. Воля к творчеству предполагает «переоценку всех ценностей», но также и сохранение единства художественно-эстетического пространства, удержание смысла традиции («вечного возвращения того же самого», в соответствии с «мягким» прочтением Ницше). Показательным примером новой поэтической интенции являются понимание и освоение литературной традиции Велимиром Хлебниковым.
В статье «О современной поэзии» (1919) В. Хлебников пишет о двойственной жизни поэзии-слова, в котором смысл определяется то звуком, то разумом. Качество творчества зависит от центрального положения того или другого: весеннего цветущего слова-звука или осенних «налитых разумом слов». Это соответствует отражению быта и устремлённости в «глубину чистого слова», в конечном счёте, — противопоставлению пространства-земли и времени-неба в искусстве. Классическая литература (Толстой, Пушкин, Достоевский) «приносит уже тучные плоды смысла», но сегодня «На каком-то незримом дереве слова зацвели… и в этом творчество и хмель молодых течений»[1]. Сама жизнь прорастает в новой поэзии, является непосредственно как «твёрдое «я» пожара рабочей слободы, это заводской гудок, протягивающий руку из пламени, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина – чугунные листья, расплавленные в огненной руке»». Пушкин причастен разуму, быту, пространству «широт и долгот», новый поэт (Гастев) – «соборный художник труда». «В нём «Я» в настоящем молится себе в будущем»[2]. Это ницшевский сверхчеловек, который заменяет «слово «бог» словом «я».
В описанном движении мысли Хлебникова последовательно проведено различение двух форм художнической интенции, основанных на классической и неклассической рациональности, но их взаимосвязь в данном случае не продумывается. Апология звучащей цветущей поэтически-жизни[3], творимой художником, нивелирует значение другого смысла – пространства «осеннего изобилия», т.е. смысла традиции. Заметим, что Пушкин хоть и «спрятан» оговоркой внутри классической триады художников, однако репрезентативен внутри опровергаемой традиции, включающей литературу вплоть до символизма Бальмонта.
Апология Пушкина у Хлебникова заключается в отрицании отождествляемой с ним традиции. Радикальности манифеста «Пощёчина общественному вкусу» (1912) противопоставлена запись Хлебникова в 1915 г.: «Будетлянин — это Пушкин в освещении мировой войны в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным 19 века. Бросал Пушкина „с парохода современности“ Пушкин же, но за маской нового столетия. И защищал мертвого Пушкина в 1913 году Дантес, убивший Пушкина в 18ХХ году. <…> Убийца живого Пушкина, обагривший его кровью зимний снег, лицемерно оделся маской защиты его (трупа) славы, чтобы повторить отвлеченный выстрел по всходу табуна молодых Пушкиных нового столетия»[4].
Так это Пушкин «лицедействует», превращается и «длится», по позднейшему выражению Д. Самойлова, спасаясь от морской пучины забвения! Лицедействует и «собирательный Дантес» — олицетворение общества-традиции, поставившей себе на службу «труп» поэта. В стихотворении «Тверской» (1914) Пушкин как раз явился «в освещении мировой войны».
Умолкнул Пушкин.
О нем лишь в гробе говорят.
Что ж! Эти пушки
Целуют новых песен ряд.
Насестом птице быть привыкший
И лбом нахмуренным поникший!
Его свинцовые плащи
Вино плохое пулеметам?
Из трупов, трав и крови щи
Несем к губам, схватив полетом.
Мы почерневший кровью нож
Волной златою осушая,
Сурово вытря о косы вéнок,
Несем на запад злобу зенок,
……………………………….
Туда, в походе поспешая.
В напиток я солому окунул,
Лед смерти родича втянул.
1914
«Умолкнувший» Пушкин (памятник, «насест птице») здесь символизирует попранную войной человечность, забвение подлинного Пушкина, который противопоставляется ужасам смерти: «умолкнул Пушкин» — «заговорили» пушки. В этом обратимом выражении, кажется, бессилие гуманистической традиции понимается как причина военного разрушения культуры. Безликое «мы» питается кровавыми «щами» войны. Следует отметить, что злоба «мы» у Хлебникова («Несем на запад злобу зенок») соотносится с блоковским мотивом русского одичания из стихотворения «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?»: «…Дико глядится лицо онемелое, / Очи татарские мечут огни…» (1910 г.) Строка «косы венок» восходит к стихотворению В.В. Маяковского «Война объявлена!» (20 июля 1914): «Постойте, шашки о шелк кокоток / Вытрем, вытрем в бульварах Вены!»[5]
Участвуя в кровавой мясорубке, лирическое «я» избегает злобы, причащается смертельным напитком – кровью «родича»-Пушкина. Это похоже на инициацию «будетлянина» из записи в альбоме Л. Жевержеева.
В позднейшем стихотворении «Одинокий лицедей» (1921-22) поэтическая мысль Хлебникова упрочивается.
Одинокий лицедей
И пока над Царским Селом
Лилось пенье и слезы Ахматовой,
Я, моток волшебницы разматывая,
Как сонный труп, влачился по пустыне,
Где умирала невозможность,
Усталый лицедей,
Шагая напролом.
А между тем курчавое чело
Подземного быка в пещерах темных
Кроваво чавкало и кушало людей
<…>
И бычью голову я снял с могучих мяс и кости
И у стены поставил.
Как воин истины я ею потрясал над миром:
Смотрите, вот она!
Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы!
И с ужасом
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
1921-22
Пещерный монстр – это Истукан, «курчавое чело», личина. Это не Пушкин, а под его маской – образ на службе идеологии, оправдывающий злобу и насилие. Монструозные черты государства-людоеда мифологизируются, олицетворяются в перелицованном Пушкине. Тогда упоминание Ахматовой, льющей слёзы по расстрелянному мужу, и некоторые мотивы гумилёвского текста, о которых сказано в цитированной статье Г. Аверина и В. Мордерер, представляются обоснованными.
Лирический герой движется в состоянии самозабвения по пустыне иссякшей литературной традиции. В. Шкловский писал об утрате человеком чувства жизни по мере автоматизации форм искусства[6]. Состояние героя и мира у Хлебникова определяют классические мотивы «Сна» Лермонтова и «Пророка» Пушкина («Как сонный труп влачился по пустыне»), а с другой стороны, — ощущение рубежа перемен, «где умирала невозможность». И путеводный «моток волшебницы» — это источник непреходящего поэтического вдохновения.
Формы традиционного искусства, по мысли В. Шкловского, не отвечают более ожиданиям человека, следование им сегодня отнимает у художника индивидуальность: новый поэт хочет сказать «Я», а у него всегда получается «Пушкин». И поэтому символическое «курчавое чело… кроваво чавкало и кушало людей», лишая их возможности проживать собственную жизнь – обрести истину существования.
Однако символическое преодоление власти традиции лирическим героем оказывается не торжеством, а началом нового пути. Люди не видят подвига освобождения, не сознают, не знают свободы творческого открытия, созидания собственной жизни – «смотрели, и не видели» (слова Прометея о людях)[7], поэтому «нужно сеять очи… должен сеятель очей идти». Примерно в это же время Ф. Кафка пишет: «Поэты пытаются заменить людям глаза, чтобы тем самым изменить действительность. Потому они, в сущности, враждебные государству элементы, — они ведь хотят перемен. Государство же и вместе с ним все его преданные слуги хотят незыблемости» (1922)[8].
Так будетлянин
возвращается «свободы сеятелем», чтобы вести новую борозду.
[1] Хлебников В. О современной поэзии // Хлебников В. Степь отпоёт. М., 2016. С. 855
[2] Там же. С. 856.
[3] См. об этом: Зотов С.Н. Поэтическая практика русского модернизма (основы экзистенциальной исследовательской практики). Таганрог, 2013. С. 17.
[4] Аверин Г., Мордерер В. Одинокий лицедей. https://www.ka2.ru/nauka/amor_6.html См. также: Харджиев Н. Запись в альбоме // Russian Literature. 1975. № 9
[5] Велимир Хлебников. Том 1. Стихотворения 1904-1916. Полное собрание сочинений. М., 2000 https://ruslit.traumlibrary.net/book/hlebnikov-ss06-01/hlebnikov-ss06-01.html#s003246
[6] Шкловский В. Гамбургский счёт. М., 1990. С. 62
[7] Эсхил. Прикованный Прометей // Античная литература. Греция. Антология. Часть I. М., 1989. С.237.
[8] Яноух Г. Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой https://online-knigi.com/page/30339 . С. 5