Рецензия Лили Панн

МИР ЛЕРМОНТОВ

Внутри этого мира есть Бродский и Бахтин

Лиля Панн

Сергей Зотов. Художественное пространство — мир Лермонтова. Таганрог: Изд-во Таганрогского государственного педагогического института, 2001, 321 с.

ЛИТЕРАТУРУ ушедший век понизил в должности (резко) и основания на то были, но разобраться-то в ней до конца так и не разобрались, ее тайна осталась при ней. Мир Лермонтова, откуда Сергей Зотов начинает свой штурм феномена литературы, и мир Лермонтов, где ему открывается истина поэтического, безусловно, две вещи совместные. Но не совпадающие. Прежде всего в понятии «мир». Мир Лермонтова принадлежит истории литературы, а мир Лермонтов — литературе как миру (в смысле Хайдеггера, Мамардашвили, Бибихина, например). Зотов осмысливает поэтическое экзистенциально, для него поэтическое эквивалентно сути человечности. «Истина поэтического существует до, после и помимо поэзии, но возможно ли обнаружить ее, то есть описать существование помимо формотворчества литературности?» — вот почему Зотов не спешит сдавать литературу в архив.

А почему в качестве case in study выбран Лермонтов? Разве «Лермонтов, мучитель наш» (Мандельштам) все еще «мучает»? В вершинных своих произведениях («Демон», «Маскарад», «Герой нашего времени», поздняя лирика) — да. То есть художественное пространство этих вершин интегрируется в мир-бытие, «где можно жить по слову поэта», убеждает своим пристальным перечитыванием Зотов. Литературная позиция Лермонтова, определяемая Зотовым как постромантическая, рассматривается им фактически как универсальный способ выживания в реальности.

Лермонтов играет ту же роль в книге Сергея Зотова, что и слова «Посвящается Лермонтову» в книге Пастернака «Сестра моя жизнь», то есть роль квинтэссенции жизни. Не эмпирический Лермонтов, а «возможный»: поэтическая личность в своей незавершенности. Книга Зотова, по сути, многостраничная расшифровка посвящения Пастернака, еще одна попытка — Зотов не первый — понять, о чем говорил Пастернак, когда позже подчеркивал, что посвятил книгу «не памяти Лермонтова, но самому поэту, точно он еще жил среди нас».

За этой вспомогательной частью речи «точно» простирается пространство художества (термин Аполлона Григорьева), стратегию изучения которого Зотов разрабатывает, признавая научную невыразимость своего предмета. Строгость исследования выявится столько же в напряженной работе мысли, сколько и чувства — духа и души на равных, в том, что Зотов называет интеллектуальным переживанием (и что питает прежде всего само художественное творчество).

Новизну стратегии Сергея Зотова, ведущего диалог с Бахтиным (в той тональности, что Бахтин называл «милованием»), мы обнаружим не столько в новых идеях, сколько в актуализации уже наработанных всей европейской традицией (от Платона до Ирины Роднянской и далее). Индивидуальное переживание старого всегда ново, потому и стратегия нова. Важнее, что она у Зотова работает. Во всяком случае, так ее интеллектуально переживает читатель.

Понятийный аппарат Зотова включает в себя термины в их движении, перетекании, мерцании смысла (тот же «мир»). «Нужно следить за логикой развития понятий, их сменой, как за движением морских волн, которые, повинуясь прибрежным течениям, выносят на сушу предметы с терпящего бедствие дредноута» (терпит бедствие все, что не понято, — литература, в частности!). Как видим, в трудную минуту ученый разрешает себе опереться и на метафору. Интеллектуальное переживание рождает своеобразный язык исследователя, поэтичный и педантичный одновременно. Плотность ссылок в тексте делает путь в мир Лермонтов тернистым (для глаз читателя) и набитым, как старая сельская дорога (для «глаз души»). Без Других, живших как до Лермонтова, так и после, актуализация его творчества для Зотова невозможна.

«Телесности художества», одной из понятийных категорий, формирующих стратегию понимания литературы Зотовым, большую услугу оказывает странноватое, слегка «с приветом», эссе Бродского «Письмо Горацию». Зотов точно фиксирует «метаморфозу сублимации: не сексуальность ищет форму своего культурного преломления, а, наоборот, переживание Бродским римской классики воплощается в эротическом выявлении». Фрейд наизнанку здесь нужен и Бродскому и Сергею Зотову не ради антифрейдистского бунта, а как сильное средство понять поэзию в отношении поэтического. У Зотова Бродский и в стихах лишается приставшей к нему «трагической» краски; такое впечатление, что критику эта характеристика просто не приходит на ум — настолько в его интеллектуальном переживании трагическое снято поэтическим. Литературную позицию Бродского Зотов определяет как постлитературную, выходящую за пределы литературы, но только в литературе она может быть обнаружена.

Литература пишет мистерию. Рождение автора, жизнь автора, смерть автора. «Воскрешение автора» — ее последний акт в постановке Сергея Зотова.