Из неначатого

I.

Тень.

«Поле было дикое с выгнутой спиной,

и они сидели на этой спине у огня под звёздами,

как на закруглении Земли».

Вас. Аксёнов.

Воронёная ночь отливала серебром полыни. Огни недалёкой деревни пересеклись с каким-то ещё пунктиром и обозначили геометрию Земли, а звёзды уходили безгранично высоко и широко, открывая взору немыслимое.

Тускло посвечивает полынь. Прохладный её запах напитал черноту ночи.

— Вот если бы сейчас упала на нас с неба звезда! Ты хотел бы? Нет?

Что если лучшего нельзя было придумать?

июль 1980 г.

******

II.

1. Фото о тексте, или Двадцать лет спустя.

Выяснилось, что я никогда не фотографировался в Пятигорске, и этот снимок неожиданно завершает мой старый текст. Вряд ли его окончание, скорее кульминация. У этой памятной плиты, на снимке напомнившей мне языческий алтарь — да это так и есть, — я бывал много раз, бродил вокруг и подальше в лесу. Однажды я описал это словами, получилось вроде фотографии на память, в которой сохраняется переживание. Было это ровно двадцать лет назад. На этой фотографии я, вроде, живее. Сюжет получился непреднамеренно, не я предложил тут фотографироваться. Я пришел из-за плиты, и снимок получился на фоне старого сюжета. Я соотнес все это лишь какое-то время спустя. Думаю, этот таинственный смысл происходившего так повлиял на мое нравственно-психологическое состояние помимо сознания («старому доброму Зигги» нашлось бы что заметить на этот счет!). Выходит какая-то литература, но сочинителя нет. Ницше сказал бы, что здесь пишет Тот, для кого мы уже являемся художественными проекциями и проч., но моя речь и так могла быть скромнее и сдержаннее. Описанные в тексте переживания относятся к тому времени, когда мне еще не приходило в голову писать о Лермонтове.

Я привожу этот текст целиком и без изменений.

2. Железноводск. Воскресенье, 4 сентября.

Сегодня я проснулся поздно. На улице пасмурно, и за окном моей квартиры курится гора Развалка. Над вершиной ее лежит туманный шлейф, его очертания неподвижны, а внутри формы медленно клубится. На улице то и дело принимается дождь-морок, ветер скребет листьями по асфальту.

Уже осень.

Не помню, в какой момент зазвучали во мне стихи Рубцова «Звезда полей». Не мелодия, вроде, возникла, а так, интонация, и я стал учить стихи наизусть. Иду к источнику, а сам твержу: «Звезда полей во мгле заледенелой…» Какое отношение к Кавказским Минеральным Водам имеет Рубцов? Кроме того, конечно, что журнал с его стихами я купил в Ставрополе в минувший понедельник.

Когда спускаться из парка, взгляд упирается в Бешту, и если горы не оказывается на месте, это бросается в глаза. Бешту — он выглядит из Железноводска двуглавым — не видно: туман покрыл и главы и отроги, а сама гора видна чуть выше Дома быта у своего подножия. Ветер начинает теребить завесу, что-то там движется, призрачно и жутковато.

Сначала я почувствовал, а потом понял, при чем здесь Рубцов: Лермонтов. С вечера собирался в Пятигорск, утром передумал, а теперь еду.

*  *  *

Остановка автобуса называется «Мотель «Олимп». Место дуэли М.Ю. Лермонтова». Иду сквозь… ворота — не ворота: две колонны, и архитектор, кажется, дает понять, что это — сломанная арка. Триумф наоборот. (Я мог слышать об этом раньше). Под ногами широкая и прямая дорога. В перспективе она, сужаясь, лезвием вонзается в Машук. Я повернулся спиной, стал пятиться к Машуку, и тут увидал сквозь обрушенную триумфальную арку Бешту, замороченный дождеватой субстанцией.

И вот обелиск, как на снимке в школьном учебнике. Фотограф. Буфет. Фотографируются, а кое-кто и ест. Громадные гранитные грифы, сидящие по углам ограды, вывернули назад хищные головы и презрительно на все глядят. Я обошел вокруг ограды и углубился в лес прямо за памятной доской, где говорится, почему, как и в котором часу стрелялись. Тут я стал немного шизовать, и послышались голоса — это чистая правда, сам от себя не ожидал. Говорили противники и секунданты, то отчетливо, то совсем невнятно.

…………………………………………………………………………………………………

— В каком году стрелялся Лермонтов?

Я на вопрос не реагирую.

(Рубцов)

Наверное, он сначала посмотрел на противника, а потом — вверх, на небо в переплетении ветвей и листьев. Да, это было так. Он посмотрел на голубое и зеленое и ни о чем не подумал. Впрочем, было между шестью и семью вечера, и была гроза. Как он упал? Ведь наверное лицом вперед, а кажется, что навзничь, и в открытых глазах голубое смешалось с зеленым, и не было никаких ветвей.

Был ливень, и на поляну, как и сегодня, глядел Бештау…

Потом я долго шатался по склонам Машука и однажды вышел на открытое место, где стоит бревно-лавочка и откуда хорошо виден Бешту. Он снова стал погружаться в туман. Ломаной полосой видится с Машука дорога, ведущая на Бешту, вверх, где должны быть главы его, в туман.

Почему вспомнился мне путь прощённого Пилата в конце романа?

1983 г.

III.

«Тусклый промельк маховой…»

В ТЕНИ ПАМЯТИ

Кажется, в резких снегопадах поэзии мало, они раздражают и заставляют прохожего ёжиться, осадки скорее заметают следы человека, чем открывают, делают видимым пространство. Но бывают тихие снегопады, соразмерные нашему существованию, и чувству, и знанию о нем. Наверное, их нити связывают нас с миром, с людьми. Я узнаю по снегопаду моё время. У него есть и другие, даже изысканные, водяные знаки, но снегопад — своего рода штриховка памяти, способная передавать оттенки от белизны берёзовых рощ до полынного мерцания, до уходящего в чёрный летучего ночного маренго. Однажды я попал в такой снегопад много лет назад в лесу Эстонии и с тех пор различаю его среди уже случившихся зим, встречаю с печалью и отрадой, — как память и обещание. Более того, идя по городу таким снегопадом, я опасаюсь встретить себя самого — в Пятигорске или Ростове, во Львове или Звенигороде, в Вильнюсе или Москве — в любое время суток, особенно в сумерки или поздним вечером. Снегопад — сокровище моего существования в моменты праздности, которые ведь всегда можно организовать, даже по пути домой.

Снежный день в Эстонии.

Пирита, 22 января 1983 г.

Не выдерживают и переламываются пополам обледенелые от брызг прибоя деревья вдоль шоссе — отвоёванной у моря и ведущей к Центру парусного спорта полоски суши. На пирсе, прижавшись спиной к жёлтому маяку, стоит рыбак. Как он туда прошёл? Волна накатывает на пирс через каждые полминуты, скользко и, кажется, пройти невозможно. Рыжий сказал, что это был Тонконожка: он не ловит подо льдом, но в любую погоду стоит на пирсе.

Тень чайки скользнула по жёлтой льдине в устье Пирита, где во время регаты берут старт яхты. Снежная жижа размывает асфальтовую дорогу. Гулко кричат вороны на высоких стенах развалин монастыря по пути к городу.

Старый город.

Оловянная луна медленно всходит над ратушей. Полоски светящихся прямоугольников на измятом городском снегу. Бой ратушных часов. Голос неуловимый органа и печной запах гари старого города. Окна многих домов открыты: печки гасят. Бьются створками окна на улице Вене.

Вдруг на выходе из Старого города — Ревель.

29 января 1983 г.

Пярнусское шоссе, 83 км. от Таллина.

Местечко Вализе у речки Пярду.

Вокруг ели и снег, как на картинах Маары Винт, выставленных сейчас в картинной галерее Таллина. Медленно, живописно падающий снег делает пространство между деревьями дискретным, его можно измерить воображаемыми призмами разных размеров со снежинками по углам. В лесу растут ели, берёзы и еще какие-то лиственные, изредка — сосны с красными, цвета потухшей меди стволами. Ели исполнены в классическом стиле, сосны неожиданны, романтически кудрявы, как наши акации весной. Сиреневые стебли лесного кустарника сереют на снежном полотне. Вдруг слышен внятный звук треснувшего льда, как приглушённый выстрел с эхом, будто не выдержал собственной тяжести гигантский арбуз, — потом стали различимы другие звуки: журчит ручей, вороны кричат да кажется, что шумит снег, ложась на стволы и хвою. В озерце зеленоголовый селезень тут как тут, гонится за серенькой, поспешает. Снег валит, чернеет на воде, становится водой.

Он омывает машину потоком, стынет у лобового стекла. Вдоль дороги — ряды ёлочек: снегозадержание. Подстрижены. Среди леса виднеются хутора на взгорке правого берега речки Пярду. Указатель — Юуру(?) Местечки в аккуратных домиках среди елей и снега, отгорожены едва заметной металлической сеткой. Стирается в окне автомобиля кружево лесного снегопада, нижутся снежинки нитями встречного ветра. Обтекают машину и ложатся на шоссе позади. Что там с ними? Кто подбирает? Мимо, мимо эстонского леса, и вязнут хутора в снегу, у ёлок тёмные зелёные кокошники. Серый день в лесу, на шоссе, во Вселенной. Метёт, дух захватывает скоростью летящего навстречу снега; в боковом стекле — мокрый пунктир: плач по снегопаду.

Рыбаки в Мянику.

Одинаковые издалека, горбящиеся на ящиках фигурки повёрнуты спиной к ветру. Нитями снегопада заштрихована граница между серым настом и ненастным небом. Только угадывается полоска дальнего ельника. Рыбаки похожи на чёрных слоников резьбы по кости (аккуратные кляксы на листе бумаги, на чернёную серебряную чеканку). Сидят, подёргивают удочки, гипнотизируют маковки безмолвствующих сторожков. Пелядь — изящная серебристая рыба, узкая и стремительная, с сиреневой полоской у спинки, извалялась в снегу. Комолов сразу пробурил ещё две лунки и поставил: а) на мотыля, б) на опарыша, в) на червя, г) на заветную чёрную мормышку. В итоге ничего всё равно не получилось, не ловится ни у кого.

Они похожи на зачернённый наскальный рисунок неукротимого племени подлёдных рыболовов, у них есть своё место под снегопадом.

Придать ли этому тексту законченность гладкой глухонемой фразой? Вряд ли выйдет. Шорох снегопада приводит в движение голоса и взгляды, звуки и краски.

Этот щекочущий щёки холодок прикосновения…

Февраль 2004

IV.

ФРАГМЕНТЫ (Из неначатого).

I.

17 января 2004 г.

На набережной я пробыл долго, ходил вдоль ограды, смотрел на воду, на камыш вдалеке, деревья на левом берегу, проплывающие буксиры, на Ворошиловский мост, который теперь мне понравился, а прежде я его не любил. Постепенно начинаешь чувствовать размерность пространства, какую-то его сугубую определенность и сначала обнаруживаешь себя в нём, потом — его в себе и, наконец, чувствуешь себя пространством. Не то, чтобы я, как говорили старые писатели, «погрузился в воспоминания», хотя какие-то тени лиц и сюжеты и даже обрывки фраз порой мелькали вперемешку с бликами воды. Пространство каким-то образом овладело мною и стало интеллектуальным переживанием, приобрело это качество, войдя в меня через зрачки («Плеснет в зрачке и растворится в лимфе» — так у Бродского по другому поводу): глядя на воду, мостки причала, пляжные строения, тени облаков и ртутное перетекание, я проживал часы какой-то иной жизни, не прошлой или еще не наступившей, а, наверное, несостоявшейся и таким образом осуществляющейся, текущей, слегка всплескивающей игрой моего сознания с видимым миром и бессмысленной памятью. Вот так и становишься рекой времени, текущего через тебя, тобою явленного. Такое происходило со мной иногда на улице или у давно знакомого перекрестка — где угодно можно ощутить себя этим смыслом. Думаю, так человек перетекает из природы к культуре, или: в этом течении чувственности и памяти возникает человек культуры и культура как человеческое свершение. Так записал я, вернувшись вечером домой. А с пространством мы теперь справляемся легко: целый день ходит маршрутное такси Таганрог — Ростов, и за час с небольшим ты оказываешься на противоположном конце маршрута.

II.

Август 1982 г.

Мне чудится давний сентябрь, и поле, и река, и вечер на закате. Я ловлю рыбу на отмели. Неспешно иду вдоль берега, проверяю закидушки, взглядываю на большие деревья у другого берега. Река счастливо блестит ребрышками ряби. Тускнеет день. Мне не жаль его. Он вспыхнет потом в моей памяти золотистой чешуей тарани, изогнувшейся на темной полоске песка у засыпающей реки. И все мы — Рыба, Река и Человек — навсегда застыли в едином жесте бытия.

Что прибавить? Разве стаи галок над высокими деревами? Они галдят, укладываясь на ночь, беспорядочно кружат над верхушками.

Смеркается… Смерклось.

Свет ярких прожекторов дорожками пересекает реку. Зыбок свет на ночной, тихой воде, течение обозначено скользящими по воде лодочками опавших листьев.

А может, они проплывают, а река остаётся? Или это мы плывём куда-то на берегу реки? И в этом своём движении мы всё ближе к нашей цели, а между тем ни от чего не удаляемся. И берег, и река, и деревья там, в темноте — все движется к цели и никогда её не достигнет.

Или цель жизни — смерть?

Рассвет на земле возникает в верхушках деревьев, спускается ниже, ниже, падает туманом на реку. Потом проясняется даль, и в лучах солнца возникают тени, как следы темноты. И всякая малая травинка…

III.

28 января 2004 г.

«…я проживал часы какой-то иной жизни, не прошлой или еще не наступившей, а, наверное, несостоявшейся и таким образом осуществляющейся, текущей, слегка всплескивающей игрой моего сознания с видимым миром и бессмысленной памятью». Эти строчки из первого фрагмента напоминают об известных стихах.

Лермонтов «Русская мелодия»:

В уме своем я создал мир иной

И образов иных существованье;

Я цепью их связал между собой,

Я дал им вид, но не дал им названья…

Или — «1831-го ИЮНЯ 11 ДНЯ»:

1

И те мгновенья были мук полны,

И населял таинственные сны

Я этими мгновеньями <…>.

……………………………………..

2

Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века и жизнию иной…

Если сравнить с соображениями, представленными в первом фрагменте, можно заметить структурное сходство. Отличаются описанные состояния тематически — отношением к опыту и степенью риторичности: юный Лермонтов имеет в виду скорее образы, возникшие в связи с романтической поэтичностью опыта и возвращаемые ему стихотворением, я же стремлюсь уловить приметы — менее определенные, чем образы — собственного продолжительного уже существования, прояснить словами, сделать осязаемым поток времени, и без того бьющегося, непрестанно совершающегося моей жизнью, включить бессознательное — более или менее — в сферу не вполне, впрочем, разумного постижения на границе явленного смысла и явно бессмысленного. В такое переживание «впадают», как в реку. Может, это попытка (псевдо) буддистского «слияния» с миром, который дан мне в виде собственного чувственно-интеллектуального опыта и в данном случае — без примеси литературной риторики, в чистом виде интеллектуально-психического следа? Культура не отрицается (преодолевается), а участвует в этом экзистенциальном акте опосредованно, в качестве созданного ею человека, т. е. меня, способного к такому именно интеллектуальному переживанию человеческой проблематики. Подобным же образом можно, видимо, описать и другие случаи интеллектуального переживания человеком мира, которые могут отличаться степенью причастности к культуре и органичности идиориторики, т.е. способа утверждения этой причастности. Я имею в виду подлинность культурного опыта, его соответствие традиции, и, с другой стороны, глубину натуры, образующей творящую мир человека индивидуальность.

(Ср. анализ стихотворения «Как часто, пёстрою толпою окружён…» в книге «Художественное пространство — мир Лермонтова»).

IV.

Острое, покоряющее чувство себя — потока времени я испытываю, когда идет снег или цветет акация — когда «снаружи» происходит что-то, полюбившееся внутренним откликом, в присутствии чего (но не в прямой с ним связи) некогда обострялись чувства, совершались душевные движения экзистенциальной значимости. Эти кристаллы ментальности, взращённые и возвращенные памятью чувств, преломляют все живое — точнее: неотжившее — нашей жизни, не дают быть-существовать одному лишь умозрению, размывая его; так приливает время судьбы.

Осень 1984 г.

…И вот уже у Времени нет измерений: прошлое есть сейчас и пребудет — неизменным тобою. В настоящем претворяется прошлобудущее, ибо «вода, которую ты трогаешь, последняя из той, что уже ушла, и первая из той, что приходит».

Ты уже живешь, а время твое еще не пришло. Вот ты идешь узким переулком, где все знакомо. Ты жил здесь давно, и эти места тебя тогда отразили, наподобие зеркала, и сами глубоко запали в душу. Теперь ты можешь видеть в них свое отражение: эти дома и ставни, тротуары и деревья — все запечатлелось памятью чувств. Здесь ты становился человеком.

Горечь возникает в памяти грохотом июньской мостовой под колёсами телеги с зелёной будкой. Это ловят по городу бродячих собак. Вдруг вспоминаешь слово: «Живодёры!». Оказывается, ты помнишь подробно сачки и клещи, визг и возню собак в будке. Собачонку из соседнего двора уже загнали в угол. «Это наша, дяденьки! Пустите!» В ответ — гнилые зубы усмешки под кепкой. Живодёры отправляются дальше, грохочет жёсткими ободьями по мостовой телега, там что-то ещё металлически лязгает и тупо бьётся в фанеру будки. Это было жестоко? Горько это было. И чувство, будто семя в пашне памяти, уже не избудется. Оно будет расти вместе с тобой и станет потом жалостью, любовью, кротостью, равнодушием — или во что ещё оно может вырасти, как отразиться?

Ты утверждаешься во времени, которое способна вернуть память. Однажды ты видишь себя февральским вечером в городе Магдебурге. Февраль и сырость перед сумерками. В зале ожидания почти пусто. За окном в отсыревшем свете тусклого дня громоздится незнакомый город. Сквозь огромное стекло с переборками видны дома. Высокие, с острыми крышами, они углами бросаются в глаза; пространство впереди ломается серыми плоскостями, и кажется, что они воплотились из тумана. Сверху видно, как просторный плат площади переходит в косой обелиск проспекта, срезанного вертикалью. Почему-то нигде нет транспорта. На улице предчувствие марта. Сыроватый воздух оттесняет туман к гребешкам крыш. Слышно чёрное дыхание земли, запах деревьев. Надо всем витает аромат свежести. В чудесном дыхании марта исчезают углы, и на серых плоскостях проступает голубое. Это весна нашей надежды! Это цвет твоей юности!

В Магдебурге ты ни о чём таком не думал, а просто случайно прожил один час своей жизни. Это были сумерки в конце зимы, ожидание, предчувствие незнаемого.

Растут, крупнеют кристаллы чувства, и однажды, вдруг, чувства эти припоминаются эпизодами давнего времени, вполне несущественными эпизодами, которые суть форма воспоминания смысла.

Смысла — чего?

********

Картинка

Вчера здесь был солнечный теплый день, золотистый и синий над холодным сверканием залива. У памятника Петру стояли ряженые: императорская чета в соответствующих костюмах (не музейные, яркие парча, золото) — для удовольствия брачующихся и праздных интуристов, которых никогда не бывает в наших краях, однако пошляков достаточно и своих. Чужеродны в этой карнавальной обстановке огромные ёмкости для нефти и её запах от железнодорожных цистерн под обрывом: терминал уже начал перекачивать продукт, наш цвет — черный. Синева приливает к обнажившимся черным стволам кленов, и лишь акации удерживают летнее тепло еще живыми листьями.