Традиция и художник в поэтическом самоопределении В. Хлебникова (к пушкинскому тексту поэта)

Поэтическая практика 10-20-х гг. основана, в частности, на новом понимании классической традиции в лирике и эссеистике футуристов и акмеистов. Воля к творчеству предполагает «переоценку всех ценностей», но также и сохранение единства художественно-эстетического пространства, удержание смысла традиции («вечного возвращения того же самого», в соответствии с «мягким» прочтением Ницше). Показательным примером новой поэтической интенции являются понимание и освоение литературной традиции Велимиром Хлебниковым.

В статье «О современной поэзии» (1919) В. Хлебников пишет о двойственной жизни поэзии-слова, в котором смысл определяется то звуком, то разумом. Качество творчества зависит от центрального положения того или другого: весеннего цветущего слова-звука или осенних «налитых разумом слов». Это соответствует отражению быта и устремлённости в «глубину чистого слова», в конечном счёте, — противопоставлению пространства-земли и времени-неба в искусстве. Классическая литература (Толстой, Пушкин, Достоевский) «приносит уже тучные плоды смысла», но сегодня «На каком-то незримом дереве слова зацвели… и в этом творчество и хмель молодых течений»^[1]. Сама жизнь прорастает в новой поэзии, является непосредственно как «твёрдое «я» пожара рабочей слободы, это заводской гудок, протягивающий руку из пламени, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина – чугунные листья, расплавленные в огненной руке»». Пушкин причастен разуму, быту, пространству «широт и долгот», новый поэт (Гастев) – «соборный художник труда». «В нём «Я» в настоящем молится себе в будущем»^[2]. Это ницшевский сверхчеловек, который заменяет «слово «бог» словом «я».

В описанном движении мысли Хлебникова последовательно проведено различение двух форм художнической интенции, основанных на классической и неклассической рациональности, но их взаимосвязь в данном случае не продумывается. Апология звучащей цветущей поэтически-жизни^[3], творимой художником, нивелирует значение другого смысла – пространства «осеннего изобилия», т.е. смысла традиции. Заметим, что Пушкин хоть и «спрятан» оговоркой внутри классической триады художников, однако репрезентативен внутри опровергаемой традиции, включающей литературу вплоть до символизма Бальмонта.

Апология Пушкина у Хлебникова заключается в отрицании отождествляемой с ним традиции. Радикальности манифеста «Пощёчина общественному вкусу» (1912) противопоставлена запись Хлебникова в 1915 г.: «Будетлянин — это Пушкин в освещении мировой войны в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным 19 века. Бросал Пушкина „с парохода современности“ Пушкин же, но за маской нового столетия. И защищал мертвого Пушкина в 1913 году Дантес, убивший Пушкина в 18ХХ году. <…> Убийца живого Пушкина, обагривший его кровью зимний снег, лицемерно оделся маской защиты его (трупа) славы, чтобы повторить отвлеченный выстрел по всходу табуна молодых Пушкиных нового столетия»^[4].

Так это Пушкин «лицедействует», превращается и «длится», по позднейшему выражению Д. Самойлова, спасаясь от морской пучины забвения! Лицедействует и «собирательный Дантес» — олицетворение общества-традиции, поставившей себе на службу «труп» поэта. В стихотворении «Тверской» (1914) Пушкин как раз явился «в освещении мировой войны».

Умолкнул Пушкин.

О нем лишь в гробе говорят.

Что ж! Эти пушки

Целуют новых песен ряд.

Насестом птице быть привыкший

И лбом нахмуренным поникший!

Его свинцовые плащи

Вино плохое пулеметам?

Из трупов, трав и крови щи

Несем к губам, схватив полетом.

Мы почерневший кровью нож

Волной златою осушая,

Сурово вытря о косы вéнок,

Несем на запад злобу зенок,

……………………………….

Туда, в походе поспешая.

В напиток я солому окунул,

Лед смерти родича втянул.

1914

«Умолкнувший» Пушкин (памятник, «насест птице») здесь символизирует попранную войной человечность, забвение подлинного Пушкина, который противопоставляется ужасам смерти: «умолкнул Пушкин» — «заговорили» пушки. В этом обратимом выражении, кажется, бессилие гуманистической традиции понимается как причина военного разрушения культуры. Безликое «мы» питается кровавыми «щами» войны. Следует отметить, что злоба «мы» у Хлебникова («Несем на запад злобу зенок») соотносится с блоковским мотивом русского одичания из стихотворения «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?»: «…Дико глядится лицо онемелое, / Очи татарские мечут огни…» (1910 г.) Строка «косы венок» восходит к стихотворению В.В. Маяковского «Война объявлена!» (20 июля 1914): «Постойте, шашки о шелк кокоток / Вытрем, вытрем в бульварах Вены!»[5]

Участвуя в кровавой мясорубке, лирическое «я» избегает злобы, причащается смертельным напитком – кровью «родича»-Пушкина. Это похоже на инициацию «будетлянина» из записи в альбоме Л. Жевержеева.

В позднейшем стихотворении «Одинокий лицедей» (1921-22) поэтическая мысль Хлебникова упрочивается.

Одинокий лицедей

И пока над Царским Селом

Лилось пенье и слезы Ахматовой,

Я, моток волшебницы разматывая,

Как сонный труп, влачился по пустыне,

Где умирала невозможность,

Усталый лицедей,

Шагая напролом.

А между тем курчавое чело

Подземного быка в пещерах темных

Кроваво чавкало и кушало людей

<…>

И бычью голову я снял с могучих мяс и кости

И у стены поставил.

Как воин истины я ею потрясал над миром:

Смотрите, вот она!

Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы!

И с ужасом

Я понял, что я никем не видим,

Что нужно сеять очи,

Что должен сеятель очей идти!

1921-22

Пещерный монстр – это Истукан, «курчавое чело», личина. Это не Пушкин, а под его маской – образ на службе идеологии, оправдывающий злобу и насилие. Монструозные черты государства-людоеда мифологизируются, олицетворяются в перелицованном Пушкине. Тогда упоминание Ахматовой, льющей слёзы по расстрелянному мужу, и некоторые мотивы гумилёвского текста, о которых сказано в цитированной статье Г. Аверина и В. Мордерер, представляются обоснованными.

Лирический герой движется в состоянии самозабвения по пустыне иссякшей литературной традиции. В. Шкловский писал об утрате человеком чувства жизни по мере автоматизации форм искусства^[6]. Состояние героя и мира у Хлебникова определяют классические мотивы «Сна» Лермонтова и «Пророка» Пушкина («Как сонный труп влачился по пустыне»), а с другой стороны, — ощущение рубежа перемен, «где умирала невозможность». И путеводный «моток волшебницы» — это источник непреходящего поэтического вдохновения.

Формы традиционного искусства, по мысли В. Шкловского, не отвечают более ожиданиям человека, следование им сегодня отнимает у художника индивидуальность: новый поэт хочет сказать «Я», а у него всегда получается «Пушкин». И поэтому символическое «курчавое чело… кроваво чавкало и кушало людей», лишая их возможности проживать собственную жизнь – обрести истину существования.

Однако символическое преодоление власти традиции лирическим героем оказывается не торжеством, а началом нового пути. Люди не видят подвига освобождения, не сознают, не знают свободы творческого открытия, созидания собственной жизни – «смотрели, и не видели» (слова Прометея о людях)[7], поэтому «нужно сеять очи… должен сеятель очей идти». Примерно в это же время Ф. Кафка пишет: «Поэты пытаются заменить людям глаза, чтобы тем самым изменить действительность. Потому они, в сущности, враждебные государству элементы, — они ведь хотят перемен. Государство же и вместе с ним все его преданные слуги хотят незыблемости» (1922)^[8].

Так будетлянин возвращается «свободы сеятелем», чтобы вести новую борозду.

[1] Хлебников В. О современной поэзии // Хлебников В. Степь отпоёт. М., 2016. С. 855

[2] Там же. С. 856.

[3] См. об этом: Зотов С.Н. Поэтическая практика русского модернизма (основы экзистенциальной исследовательской практики). Таганрог, 2013. С. 17.

[4] Аверин Г., Мордерер В. Одинокий лицедей. https://www.ka2.ru/nauka/amor_6.html См. также: Харджиев Н. Запись в альбоме // Russian Literature. 1975. № 9

[5] Велимир Хлебников. Том 1. Стихотворения 1904-1916. Полное собрание сочинений. М., 2000 https://ruslit.traumlibrary.net/book/hlebnikov-ss06-01/hlebnikov-ss06-01.html#s003246

[6] Шкловский В. Гамбургский счёт. М., 1990. С. 62

[7] Эсхил. Прикованный Прометей // Античная литература. Греция. Антология. Часть I. М., 1989. С.237.

[8] Яноух Г. Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой https://online-knigi.com/page/30339 . С. 5