Термин «русский модернизм» часто употребляется без понятийной конкретизации, специально не определяется, однако мыслится как обозначение этапа развития литературного процесса. В новейшей книге характеризуются «творческие позиции ведущих направлений русского модернизма», к которым относятся «декадентство, символизм, акмеизм, футуризм»(1). В.Е. Хализев вначале указывает ряд эмпирически установленных черт модернизма, а затем констатирует, что модернизм «заявил себя в ряде направлений и школ <…> среди которых первое место <…> принадлежит символизму», далее следует постсимволизм («акмеизм, футуризм и иные литературные течения и школы»)(2). Однако в литературном процессе рубежа веков — «поверх барьеров», помимо объявленных объединений, в творчестве Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой — возникает особенная поэтическая практика, которая, как нам кажется, недостаточно освоена теоретически. Поэтическое творчество названных поэтов сочетается с рефлективным самоопределением в эссеистике, и это художественно-эстетическое единство представляет собой феномен литературного процесса. Возможно, это и есть собственно русский модернизм в узком смысле слова, — экзистенциальная поэтическая практика, — за неимением иного обозначения, тогда как для известных направлений и течений достаточно принятых терминов. Покажем решительное отличие этой особенной поэтической практики в сравнении прежде всего с символизмом.
«Теоретическая мысль модернизма, даже та, которая обслуживала литературные течения, часто работала в отрыве от эмпирии и устремлений литературного процесса, превышая его потребности»(3). Независимо от поэтической практики возникала сфера литературно-эстетической и философской рефлексии, эссе и статьи приобретали самостоятельную ценность. Это понятно, потому что форма (образ, речь) в художественной практике символизма не выражает непосредственно содержание, которое воспринимается в поэтическом непосредственно, интуитивно. О такой метаморфозе предупреждал Гегель: «поэзия и оказывается тем особенным искусством, в котором одновременно начинает разлагаться само искусство и в котором оно обретает для философского познания точку перехода к религиозным представлениям как таковым, а также к прозе научного мышления»(4). Речь идет, о конце искусства в системе классических представлений, о превращении его в науку с точки зрения классической рациональности. Этим объясняется обилие эссеистики, становящейся формой оригинального знания и творчества, надолго овладевшей мыслью XX в. Поэтическая практика русского символизма не покидает окончательно традиционного пространства искусства, но лишает классику абсолютного центра (Б-г или Абсолютный Дух, в котором он, по Гуссерлю, «логизируется»(5)). Символизм «эстетизирует» всеединство, придает новую определенность, в частности, в форме редуцированного прежде женского начала (Вечная Женственность). Таким образом миропонимание в христианских реалиях и символах переосмысливается, а не отрицается или преодолевается. Можно сказать, действительность в таком искусстве заново «центрируется» и мифологизируется, поэтому символизм и остается пограничной художественной практикой, в целом подражательной. Творчество не покидает пространство Великого Другого, именно поэтому В.В. Бычков считает русский символизм кризисным, но внятным словом искусства(6).
Слова Ницше «Бог мёртв» являются своеобразным символом неклассической рациональности, определившей пути культуры на рубеже веков. В целом Ницше, порывающий с метафизикой, предстает символической фигурой кризиса и усваивается в разных отношениях – и в декадентском отрицании, и в поисках нового единства(7). М. Хайдеггер: «Ницше говорил: «Бог умер» — но именно это сказано в христианском духе, как раз потому, что не по-христиански. А потому «вечное возвращение» есть только христианский выход «из положения» — чтобы лишенной веса «жизни» снова предоставить возможность серьезного. И это остается попыткой спасения в «сущем» против нигилизма сущего. И поэтому оно становится унаследованным пониманием бытия – ещё к тому же взятое со всем огрублением; «сила» и так далее»(8). «Антихристианин» остается в рамках христианских ценностей, но сосредоточенных на личностном их развертывании. На этом эпистемологическом перевороте основана неклассическая поэтическая практика русского модернизма (в узком смысле слова). Так дух христианских ценностей претворяется в их диалектическом отрицании.
Формой осмысления новых эпистемологических проблем является феноменологический переход от подражательности к новому открытию, приданию смысла миру, о чем свидетельствует сформулированная Э. Гуссерлем максима «К самим вещам!»(9). Как «дать слово самим вещам»? Как мир может быть обнаружен вполне в качестве человеческой реальности? М. Цветаева пишет: «Бессмысленно повторять (давать вторично) вещь уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою, отождествись или отождестви. Всегда – иноскажи. Сказать (дать вещь) – меньше всего её описывать»(10). Вещь открывается взыскующему её человеку, вовлекается им в познаваемое пространство. Таким образом жизнь является в активном движении совершающего свой жизненный путь человека. Ницше: «Я нахожу жизнь… всё более таинственной: с того самого дня, когда сквозь меня прошла великая освободительница – мысль о том, что жизнь может быть экспериментом познающего»(11)
Различие классики и русского модернизма в нашем, узком смысле слова заключено в подходе к жизни: классическое искусство отвечает на вопрос как жить, как понимать те или иные вещи, а поэтическая практика модернизма обнаруживает поэтически, что такое (значит) – жить, что есть вещи. Это основополагающее различение позволяет по-новому осмыслить поэтическую практику модернизма. В позднейшем эссе «Разговор о Данте» О. Мандельштам пишет: «<…> поэзия не является частью природы – хотя бы и самой лучшей, отборной – и ещё менее является её отражением, что привело бы к издевательству над законом тождества, но с потрясающей независимостью водворяется на новом, внепространственном поле действия, не столько рассказывая, сколько разыгрывая природу при помощи орудийных средств, в просторечье именуемых образами»(12). Именно «разыгрывание природы» порождает «новую вещественность» – как обнаружение мира посредством самоопределения человека. Художественная практика такого рода и рождает поэтически являющуюся личность, «устраивающую» мир, обживающую его. Понимание-обнаружение мира как «новой вещественности» в поэтической практике является самоопределением поэта, обнаружением им себя в качестве человека культуры(13). Это означает, что в новизне поэтически-вещи являет себя уже осуществившаяся культура, пересоздание мира оборачивается «вечным возвращением того же самого» посредством «переоценки всех ценностей» (Ницше). Так становится возможным существование человека культуры, преодолевающее автоматизм, – в форме поэтической личности, жизнетворческое усилие которой обращено к переживанию экзистенциальных феноменов (труд, любовь, смерть, стремление к господству, игра(14)), а не к воплощению той или иной тематики уже существующего мира. Вещественность, своеобразная предметность «остановленного мгновения» – основополагающая черта поэтической личности книги «Камень». Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева глубокой тишины лесной… (1908) Здесь обнаруживается состояние мира – проницательностью того, кто способен его так увидеть (сравни также «Из полутёмной залы вдруг…», 1908, «Невыразимая печаль…», 1909). Жизнь, «напев» (произведение искусства) и возникающая в поэтической практике поэтически-личность тождественны уже у раннего Б. Пастернака («Встав из грохочущего ромба…», 1913): «напев» встает «из грохочущего ромба / Передрассветных площадей», т.е. рождается жизнью, и одновременно «Он весь во мгле, и весь – подобье / Стихами отягчённых губ», так как художество есть индивидуальное обнаружение, «формирование» действительности. В «Охранной грамоте» Пастернак обобщает мысль о «тождестве художника и живописной стихии», так что «становится невозможным сказать, кто из троих и в чью пользу проявляет себя всего деятельнее на полотне – исполнитель, исполненное или предмет исполненья»(15). Поэзия как жизнетворчество, по Пастернаку, есть пересоздающее мир слово («Не как люди, не еженедельно…», 1915), потому что высокий смыл творения постоянно и неизбежно вырождается в смесь «откровений и людских неволь», идеальной устремленности и предназначенности человека и одновременно его эгоистической ограниченности, природной и социальной. Поэт призван вернуть жизни изначальную высоту Творения, ибо «творящие слова» не повторяются, — неповторимы. В своей жизнетворческой инициативе художник отождествляется с апостолами благодаря библейской отсылке («Вы – соль земли» Мф. 5:13 — слова Иисуса к ученикам). Это не «миф о творчестве», а новое переживание художества. В конце творческого пути (может, «чудотворства»?) Пастернак сказал А. Синявскому, что нужно «писать не руками, а ногами»(16), чтобы поэзия буквально становилась жизненной практикой, невербальным пространством осуществления человечности. Новая художественная интенция получает теоретическое осмысление в сборнике статей О. Мандельштама «Слово и культура» (1928), в книге Б. Пастернака «Охранная грамота» (1930), в статье М. Цветаевой «Искусство при свете совести» (1932). Эти работы — продолжение поэтической практики, её прояснение, инобытие и манифестация.
Литературные манифесты и декларации русского модернизма. СПб., 2017. С. 2.
Хализев В.Е. Теория Литературы. М., 1999. С. 364-365.
Герасимов Ю.К. От редактора // Литературные манифесты и декларации русского модернизма. С. 3
Гегель Г.В.Ф. Эстетика. Т.3. М., 1971. С. 351
Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Культурология. XX век. Антология. М., 1995. С. 316.
Бычков В.В. Эстетические пророчества русского символизма // Полигнозис. №1. М., 1999. С. 83 – 104; Он же. Эстетика. М., 2005. С 299 и далее.
См. об этом: Синеокая Ю. Три образа Ницше в русской культуре. М., 2008. С. 22 – 161.
Хайдеггер М. Размышления II — VI (Черные тетради 1931 – 1938). М., 2016. С. 91.
Херрманн, Ф.-В. фон. Понятие феноменологии у Хайдеггера и Гуссерля. Минск, 2000. С. 11.
Фаликов И. Цветаева: Твоя неласковая ласточка. М., 2017. С. 436.
Ницше Ф. Весёлая наука. IV, 324.
Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 108.
См. об этом: Зотов С.Н. Поэтическая практика русского модернизма (основы экзистенциальной исследовательской практики). Таганрог, 2013. С. 9 – 18.
Финк Э. Основные феномены человеческого бытия // Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 358 – 360.
Пастернак Б. Об искусстве. «Охранная грамота и заметки о художественном творчестве. М., 1990. С. 90.
Синявский А.Д. Один день с Пастернаком // Литературный процесс в России. М.. 2003. С. 132.
