Поэтическая личность О.Э. Мандельштама в книге Камень»

Аннотация: Русский модернизма рассматривается в статье как особая художественная практика, основанная на отождествлении творца и творения, художника и действительности в единстве интеллектуального переживания. Поэтическая личность в книге О. Мандельштама «Камень» обнаруживает мир как «новую вещественность».
Ключевые слова: модернизм, поэтическая личность, поэзия существования, литературная антропология

O. Mandelstam’s Poetic Personality in the book «The Stone»

Annotation: Russian modernism is considered in the article as a special artistic practice, based on the identification of the creator and creation, the artist and reality in the unity of intellectual experience. The poetic personality in O. Mandelstam’s book “The Stone” discovers the world as a “new materiality”.
Key words: modernism, poetic personality, poetry of existence, literary anthropology

1.
В 1930 г. Р. Якобсон написал статью «О поколении, растратившем своих поэтов»: «Расстрел Гумилева (1886-1921), длительная духовная агония, невыносимые физические мучения, конец Блока (1880-1921), жестокие лишения и в нечеловеческих страданиях смерть Хлебникова (1885-1922), обдуманные самоубийства Есенина (1895-1925) и Маяковского (1893-1930). Так в течение двадцатых годов века гибнут в возрасте от тридцати до сорока вдохновители поколения, и у каждого из них сознание обреченности, в своей длительности и четкости нестерпимое» (1930 г., опубликовано в 1931 г., Берлин, сборник «Смерть Маяковского»; в России впервые: Вопросы литературы, №12, 1990) [11, 8]. В течение следующего десятилетия мартиролог литературного поколения включит имена Мандельштама (1891 – 1938) и Цветаевой (1892 – 1941).
Значение этих поэтов с течением времени, как нам кажется, возрастает, вопреки оценке знаменитого филолога, для которого в тот момент Пастернак и Мандельштам – это «камерная поэзия, от нее не зажжется новое творчество, этим словам не привести в движение, не испепелить сердца поколений, они не пробивают настоящего» [11, 8]
Аберрация оценки критика обусловлена его преимущественно футуристическим опытом, который в значительной степени заслонял поэтическое новаторство иного качества. Мы попытались обосновать актуальное понимание этой новой «русской поэзии существования», которое не совпадает с подражательной теорией искусства: «жизнетворчество» поэта представляет собой своеобразное расширение пространства существования, с другой стороны, благодаря творчеству является сам поэт, открывающий себя и свои возможности — «поэтически-личность». [2, 54-59). Такое понимание творчества свойственно Пастернаку и Цветаевой. Она пишет: «Вы, Борис, без темы, весь – чистый вид, с какого краю вас любить, по какому поводу? Что за Вашими стихами встаёт? Нечто: Душа: Вы, Тема Ваша – Вы сам, которого Вы ещё открываете, как Колумб – Америку, всегда неожиданно, не то, что думал, предполагал… Вы первый, дерзнувший без тем, осмелившийся на самого себя» [8, 431]. Эти представления могут стать основными для понимания поэзии русского модернизма и лирики в целом.
С. Аверинцев понимает «судьбу» поэта именно как глубину самой поэзии»: «У поэзии в строгом и узком смысле этого слова всегда имеется ещё одно измерение. Ненаучно его называют судьбой поэта. Важно помнить, что это «судьба» именно как глубина самой поэзии, не набор несчастных случаев, на который позволительно реагировать сентиментально или саркастически» [1, 11]. Как возможно научное определение смысла, на который указывает С. Аверинцев? [см. об этом: 3, 259-264]
Судьба Мандельштама – это его стихи. В них возникает «поэтически-личность», осуществляется человек; так он является, так узнаёт себя и знает Осип Мандельштам. Ю. Левин приходит к закономерному выводу: «лирическое «я» «тождественно с личностью автора, как она проявляется, скажем, в интимной нехудожественной сфере – разговоре или частном письме; в этом последнем случае мы слышим собственный голос человека (не «поэта»), посредник отсутствует. Именно таково «я» поздних стихов Мандельштама» [5, 407]. Эта тождественность нарастает в лирике Мандельштама постоянно и в известной мере свойственна уже книге «Камень».
Такова предельность развития личностного начала в «русской поэзии существования». Высшая степень самосознания выражена Мандельштамом в письме к Ю. Тынянову: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе» (Письмо Ю. Н. Тынянову, 21 января 1937 г.) [1, т.3, 548]. Поэзия как самовыявление продуктивной «поэтической личности» (термин Эткинда) способна изменить само пространство поэтического, придать ему особенное, собственное измерение, в котором способен обнаружить себя новый сильный поэт. Это ближайшее значение такого рода поэтической личности для литературной традиции. Описанная литературная позиция представляет собой способ жизнеутверждения человека-поэта: являясь и проживая поэтически, поэт утверждает объективность такого способа существования человека.
На рубеже веков в культуре постепенно укоренилась неклассическая рациональность. Философское представление о трёх основных типах рациональности теоретически не в полной мере сознаётся литературоведением, в результате теряется особый смысл некассической эпохи, характер которой прежде всего выражен словами Ницше «бог мертв». Это символ неклассической эпохи, а не богохульство, хотя Ницше и провозглашает себя «антихристианином» и имморалистом. Максима Ницше ещё прежде него выражена в философствовании и поступках персонажей Достоевского, в частности, Ивану Карамазову приписывают фразу, которой в текстах Достоевского нет: «Если бога нет, то все позволено», — но она, как считается, верно выражает размышления названного персонажа русского классика. В начале XX в. ницшевская максима дана, в частности, в непосредственном переживании поэтической личности Н. Гумилёва, однако в несколько иной форме: если бога нет, то исчезает смысл существования человека европейской культуры (стихотворение «Я верил, я думал»).
Хайдеггер утверждал, что «бог мёртв» Ницше сказано как раз по-христиански: христианский мир сохраняется, однако ему следует вернуть первозданность, исходную высоту творения. Низвергается всё, что этот мир портит. «Ницше говорил: «Бог умер» — но именно это сказано в христианском духе, как раз потому, что не по-христиански. А потому «вечное возвращение» есть только христианский выход «из положения» — чтобы лишенной веса «жизни» снова предоставить возможность серьезного. И это остается попыткой спасения в «сущем» против нигилизма сущего. И поэтому оно становится унаследованным пониманием бытия – ещё к тому же взятое со всем огрублением; «сила» и так далее» [9, 91]. Приведённую мысль Хайдеггера можно прояснить, как нам кажется, хоть и примитивной, но сохраняющей основной смысл иллюстрацией. Бог (как идея и символ высшего средоточия смысла сущего) буквально создал человека в его нравственно-психологическом строе, многие века указывал ему путь познания и действования, потом бог умер, и теперь человек сам должен выбирать пути самоопределения. (Подобным образом отец определяет жизненные пути своей семьи, которая способна сохранять основы и после его смерти).
Человек утратил веру, но жаждет верить такова драматическая антиномия нового существования. «Никогда ещё люди ьак не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить» [8, 42] Именно этот смысл выражен в стихотворениях Мандельштама из сборника «Камень»:
О, небо, небо, — ты мне будешь сниться…
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло.
И день сгорел, как белая страница –
Немного дыма и немного пепла… [1]
Художник не хочет верить в одиночество и оставленность, но убедительна горстка пепла и горечь слепящего дыма.
Новая поэтическая практика художнически воплощает познавательную интенцию, выраженную в феноменологической максиме: «К самим вещам» (Гуссерль. Хайдеггер) [10, 11-12]. Дать слово самим вещам – значит преодолеть идеологическую «автоматизированность» (термин Шкловского) смысла, увидеть мир заново, новыми глазами творца, заново сотворить его этим причастным открывающим взглядом. Мир постоянно утрачивает высоту творения в человеческих эгоизме, корысти, и поэт призван вернуть ему смысл откровения – такова миссия поэта, по Пастернаку (стихотворение «Не как люди, не еженедельно…»).
Новая исследовательская интенция в состоянии обнаружить и освоить русскую «поэзию существования» как единство поэтически-личности и поэтически-жизни. О-своить значит в данном случае приблизить к себе, обнаружить основы сближения смыслов, найти «общий язык» традиции, а не при-своить, т.е. применить и использовать в системе методологически сложившегося знания. Так оказывается возможной новая литературная антропология: поэзия есть встреча, экзистенциальное со-бытие современников и поколений в эстетически-художественном пространстве. Таковы поэтическая практика О. Мандельштама и читательская проникновенность его потомков и более отдалённых поколений читателей.

2.
Поэзию О. Мандельштама не удается вполне освоить в привычных понятиях литературоведения. Мандельштам понимает новую поэзию (для полемической ясности называя её «акмеизмом») как «нравственную силу» [6, т.2, 80], жизнетворческую инициативу, подобную эллинизму русского языка, создавшему русский мир [6, т.2, 76]. Эстетическое, новый «вкус» в литературе, порождает нравственное, в соответствии с Платоном (Государство, Кн.3). «Рабле, Шекспир, Расин снялись с места и двинулись к нам в гости» [6, т.2, 78] и актуальный смысл классических произведений соответствует возрастанию мужественности русской поэзии: «человек должен быть твёрже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу» [6, т.2, 80]. Поэтическое освоение мира есть его пересоздание: не подражание-отражение, а творящая активность, придание смысла сущему, переосмысление и обнаружение неопознанных смыслов. Такова феноменология поэтического как «твёрдости» человека-творца, в полной мере способного проявиться и стать лишь посредством художества (слово Ап. Григорьева).
Важное основополагающее качество поэзии раннего Мандельштама – «новая вещественность», которую с самого начала, кажется, сравнительно просто артикулировать как «остановленное мгновение» действительности. Но это ложное впечатление, если подходить непредвзято, без предрассуждений, основанных на предшествующем поэтическом опыте. Стихам Мандельштама свойственны фрагментарность поэтической речи, своеобразная редукция образа, эти черты характеризуют порывистую дискретность восприятий поэтической личности, которая проявляет себя благодаря порождению «вещей»-смыслов.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
(Стихотворения О. Мандельштама цитируются по: [6, т.1])
Комментатор пишет: «Стихотворение написано семнадцатилетним юношей, и тем удивительней его невероятная философская глубина. В нем молодой поэт обращается к древнему архетипу, касающемуся противопоставления хаоса и космоса. Сорвавшийся с древа плод олицетворяет конец небытия. …Речь идет о мотивах плода, слова как семени, художника как сеятеля. Объединяя в одном стихотворении древний архетип и поэзию, Мандельштам причисляет творчество к вечным бытийным ценностям. “Звук осторожный и глухой…” – результат увлечения Осипа Эмильевича символизмом» [12].
Как нам кажется, автор популярного комментария анализирует воображённое им стихотворение именно в духе символизма, скорее «вчитываемого» в текст Мадельштама: плод диалектически отрицает семя, хотя и содержит его в себе, а «напев тишины» полон невыявленного смысла, однако мало похож на хаос или космос.
Символический смысл в стихотворении есть, но первичной художественной интенцией представляется называние мира, своеобразная номинация. Тот, кто слышит – скорее свидетель — если иметь в виду происхождение слова первоначально от «ведать», а затем оформившегося под влиянием «видеть», — за неимением обозначения того, кто вслушивается, обнаруживает свою проницательность. Строфа подобна слову, обозначающему, вещь, небывалую предметность — названо состояние мира, мир явлен словом. Но что это за мир? Лес (или сад) здесь не символизируют нечто известное, определенное и ограниченное, например, библейские кущи с древом познания добра и зла или «сады земных наслаждений», или «сумрачный лес» Данте, равно как и «плод» — не яблоко Евы или раздора, или подсказка Ньютону… Не просматриваются и другие референты-означаемые (хаос и космос, семя и сеятель и др.) Мир-природа замирает в своём явлении, от-кровении пристальному наблюдателю/слушающему. Это и есть со-бытие поэтической личности, точнее, её со-звучие – с тайной непрерывно сбывающегося мира.
Этой художнической проницательностью, этим «новым вкусом», как скажет позже поэт, и творится особое измерение действительности – поэтически-жизнь – состояние мира «здесь и сейчас», в противоположность трансцендентности специальной поэтической символики. Но, с другой стороны, у этого образа нет референта, т.е. достоверного пейзажа, эмпирического леса, предмета классической медитации – нет зримого образа, в прямом смысле подражания-отражения. Звук возникает из «немолчного напева / Глубокой тишины лесной», он «назрел» в тишине, налился словом-смыслом, явился подобно созревшему и упавшему плоду. Такая символичность возникает по самой природе явления, именно потому, что это — поэтическое переживание. Книга Мандельштама «Камень» и есть это слово-звук. Так возникает прозрачная символика, отнесенная к миру-поэзии.
Из полутёмной залы вдруг
Ты выскользнула в лёгкой шали –
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…

Это конкретное переживание, состояние мира, со-бытие, в котором воодушевление, любовное чувство, ожидание и тайная встреча существуют сейчас. «Мы» соединяются в чаемом поэтической личностью со-чувствии, в увлекающем порыве и покровительстве пространства. Это «остановленное мгновение» действительности. Достоверность существования всегда дана этой пристальностью взгляда: «…жизнь, как тишина / Осенняя, — подробна», — скажет примерно об этом Пастернак.
Такого рода «вещность» отчасти напоминает литературный импрессионизм: впечатлительность, становясь искусством, порождает «новую вещь», отмеченную чертами индивидуальности, но благодаря этому являет, в конце концов, самого художника, неуклонно усиливающуюся экспрессивность.
Усилением экспрессивности всё более настойчиво проявляет себя поэтическая личность. Субъективный смысл подчёркнут в описании бытовых обстоятельств в стихотворении «Невыразимая печаль…». Поэтическая личность обнаруживает себя качеством взгляда, которым творится «новая вещественность». Уже в необычном олицетворении первой строфы («Невыразимая печаль / Открыла два огромных глаза — / Цветочная проснулась ваза / И выплеснула свой хрусталь…») импрессионизм фактически переходит в чистую экспрессию: «выплеснула… хрусталь» — ещё зрительное впечатление, но зрительные образы сразу исчезают, превращаются в «печаль», «истому», «лекарство», «сон», которые даны как ментальные впечатления уже не просто чувству, но интеллектуальному переживанию, включающему также литературные ассоциации. «Вся комната напоена / Истомой – сладкое лекарство!» — вспоминается пушкинская строка, сохраняющая классическую изобразительность: «Вся комната янтарным блеском / Озарена…»). Зрительных образов в стихотворении немного, они не дают наглядности («ваза», «комната», «бисквит», «пальцы»). Последняя строфа стихотворения вносит краски, некоторые детали, но не отчётливые зримые формы. Зримое мерцает. Это и есть «новая вещественность»: единство открываемого поэтом мира и самоосуществления человека-поэта.
Новая поэтическая интенция усиливается в непосредственном отождествлении природных и культурных мотивов, преодолевает принцип непосредственного «подражания» или сравнения: смыслы «срастаются».
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
(1908)

Интеллектуально насыщенная строфа напоминает другие ранние стихотворения. Привычное сравнение, например, покрытой инеем лесной ёлки с украшенной рождественской, здесь отсутствует, происходит отождествление природного и культурного: «Сусальным золотом горят / В лесах рождественские ёлки…». – в интеллектуальном переживании христианского праздника и детского восприятия природы, сопряженного с инфантильным страхом («В кустах игрушечные волки / Глазами страшными глядят…»).
Далее приведём небольшой отрывок из нашей работы: «Всё это дано поэтической личности в её актуальном осуществлении. «Вещая свобода» заключена в этом частном существовании, возникающем из страхов и их культурного преодоления в печальном неизбывном одиночестве: «И неживого небосвода / Всегда смеющийся хрусталь…». Эти последние строки означают «заброшенность» человека в ситуации «Бог мёртв». Отчаяние и жажда верить, небесная высота сверхличного, спасительного и смертный удел человека звучат в следующем стихотворении:
О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
(1911)
Отчужденность от вечности, абсолюта, Бога, экзистенциальное одиночество, ничтожность времени, переживание смерти – вот что выражено в рассмотренных выше стихотворениях. Переживание смерти лишается покрова всевышнего спасения, прояснённости. Напряженность возникающего поэтического смысла разрешается утверждением жизнетворческой инициативы художника» [4, 118]. Основные выявления «новой вещественности» в «Камне» (взаимодействие телесного и духовного, «сердечность», «тоска по мировой культуре») — аналитически представлены в учебном пособии «Поэтическая практика русского модернизма» [4, 115-125].
Дальнейшее изучение поэтической личности О.Э. Мандельштама весьма актуально в связи с проблематикой «русской поэзии существования».

Литература
• Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев С.С. Поэты. – М., 1996. С. 189 – 273.
• Зотов С.Н. Русская литература ХХ–ХХI веков как литературный про-
цесс (проблемы теории и методологии изучения): Материалы VI
Международной научной конференции: Москва, 18–19 декабря
2018 г. / Москва: МАКС Пресс, 2018. С. 54-59.
• Зотов С.Н. Художественное пространство – мир Лермонтова. – Таганрог: Изд-во Таганрог.гос.пед.ин-та, 2001.
• Зотов С.Н. Поэтическая практика русского модернизма (основы экзистенциальной исследовательской практики); учеб.пособие. – Таганрог: Изд-во Таганрог.гос.пед. ин-та имени А.П. Чехова, 2013.
• Левин Ю.И. О некоторых особенностях поэтики позднего Мандельштама // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. – Воронеж: Изд-во Воронеж.университета, 1990. С. 406-416.
• Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем: В трёх томах. – М.: Прогресс-Плеяда, 2009-2011.
• Мережковский .С. О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы // Критика русского символизма. В 2-х т. Т.1. – М.: ООО «Издательство «Олимп», ООО «Издательства АСТ», 2002. С. 41-62
• Фаликов И. Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка. – М.: Молодая гвардия, 2017.

Хайдеггер М. Размышления II — VI (Черные тетради 1931 – 1938). — М.: Издательство Института Гайдара, 2016.
Херрманн Ф.-В. фон. Понятие феноменологии у Гуссерля и Хайдеггера. – Минск: Пропилеи, 2000.
Якобсон Р. О поколении, растратившем своих поэтов // Якобсон Р., Святополк-Мирский Д. Смерть Владимира Маяковского. The Hague: Mouton, 1975. С. 8-34. См. также: Якобсона Р. Собрание сочинений , т.7, с. 355-381.
«Звук осторожный и глухой…» Анализ стихотворения https://www.liveinternet.ru/users/stewardess0202/post433111569/ — (дата обращения – 15.05.2020)